Альберт Иванов - Деревянный хлеб

Город стоит у реки, на высоких овражистых холмах. По холмам взбираются домики. Над домиками торчат остовы колоколен и соборов Митрофановского и Алексеевского монастырей, огрызки заводских труб, похожие на минареты, и развалины бетонного элеватора: своей махиной они придавили все вокруг, даже дом Саньки. А выше города — только серое, голубое или белое небо и желтое солнце, когда оно есть.

Санька с мамой и бабушкой жили на горе, в кирпичном доме. Он был очень большой — четырехэтажный, еще дореволюционной постройки. Высоченные потолки да еще крутая крыша. Такие большие дома обычно называют зданиями. Но жильцы назвали казармой.

В казарме обитал кто попало: кто туда попал — если точнее. И рабочие, и служащие, и продавцы, и даже один случайный сапожник, почти что миллионер.

Дом был бесконечный — в триста двадцать два Санькиных шага.

Вечером, при свете единственной лампочки, концы узкого коридора скрывались в космической тьме. Страшно идти вечером в уборную — надо строго держаться середины коридора: у ста дверей, слева и справа по пути, стоят вверх дном звонкие мусорные ведра. Заденешь — не оберешься грохоту!

Только один человек, пожалуй, не боялся ходить в темноте по коридору — сапожник. Когда он веселым возвращался домой, каждое ведро салютовало его приходу, и он с колокольным звоном шествовал к своей комнатухе.

Лампочки в уборной не было, и Санька отрывал от обитой толем двери клочок смолья на факел. Толь ярко вспыхивал и чадил. Пламя шевелил ветер, вползая сквозняком через пролом от снаряда. Стены были необыкновенной толщины, и сапожник утверждал, что даже не проснулся при прямом попадании снаряда в казарму. «Укус клопа сквозь ватное одеяло, — говорил он. — Не дом — дот!»

Отца у Саньки не было. Отец погиб на фронте, когда Саньке только исполнилось пять лет. Но мама и бабушка столько о нем рассказывали, что Саньке казалось: он даже помнит, как отец, отмечая институтский диплом, на радостях заснул в шкафу. Хотел сделать гостям сюрприз — пусть поищут. Его с трудом нашли утром. Это случилось в 1933-м, а Санька родился в 1936 году.

Мама работала в библиотеке, а бабушка трудилась дома. Она каждый день мыла общую кухню, величиной с маленькое футбольное поле, весь бесконечный коридор и шесть ступенек лестницы до подъезда. Все хозяева на их первом этаже платили ей в день за труды по пятнадцать копеек. 15 копеек х 100 = 15 рублей, по-сегодняшнему — рубль пятьдесят. А в месяц значит, выходило 15 рублей х 30 = 450 рублей. Мама получала на две с половиной сотни больше, но она работала весь день, а бабушка управлялась часа за четыре. Да еще исправно приходила небольшая пенсия за отца — жить можно.

Бабушка иногда уговаривала маму выйти замуж: «У тебя столько знакомых, Нина. К тебе ведь мужики ходят в библиотеку, ты как на бугре».

Мама ничего не отвечала.

Бабушка начинала ворчать, но видно было, что она довольна. Больше всего на свете бабушка, наверно, боялась, что мама вдруг выйдет замуж и она останется одна.

Она была старшая, и Санька с мамой должны были ее слушаться. Когда бабушка хотела настоять на своем, она всегда смотрела на портрет Санькиного отца, и получалось так, что будто бы они это решили с ним вдвоем. Ведь он же был ее сыном.

Ребят в доме жило множество: одних пацанов человек сто. Поэтому мальчишки других, не таких больших домов с ними не связывались. Против целой армии не попрешь!..

Но объединялись ребята только в особых случаях. Разбили однажды пацаны соседнего барака одно из двух окон в коридоре казармы — с ног сдувает! — так им в бараке все стекла расколотили. Потом взрослые обоих домов передрались. Да и начали пороть своих сыновей. Почти из-за каждой двери рев несся, дом зычно вопил ста глотками, шлепанье ремней сливалось в какой-то барабанный гул — люди на улице останавливались. Саньку тогда пороть не стали, но бабушка сказала: «Ты тоже ори, от соседей неудобно…»