Василий Голышкин - Лёшка

Играть перед гитлеровцами ей приказал Иван Степанович.

Прошел день, а на следующий она стала знаменитым человеком в городе. Афишки и молва раззвонили ее имя по всему Щорсу: «Балерина Сагайдак… Танец «Снегурочка»… В сопровождении инструментального ансамбля и хора…»

Афишки писали ребята. Они же и развешивали их с разрешения лысого мошенника Юркина, взятого немцами из тюрьмы в помощники бургомистра по культурным связям с местным населением.

И вот этот день наступил, скучный, слякотный, осенний. Нина идет в народный дом и мысленно репетирует танец Снегурочки. На душе тягостно и обидно, что послали плясать, а сами, наверное, в это время освободят узников. Она знает, их, как скот, держат в телячьем вагоне вместе с военнопленными и ночью должны куда-то угнать. Скорее всего в Германию, в фашистское рабство.

…Нина выбегает на сцену и замирает в позе цапли. Оркестранты в яме, пощипывая балалайки, робко начинают камаринскую. Одно с другим не вяжется — Снегурочка с камаринской, — но для тех, что сидят в зале, и так сойдет: чем грубей, тем доступней. Услышали камаринскую и рады: «Рус мужик!.. Рус мужик!..»

Оркестр, преодолев робость, гремит во всю ивановскую, и Нина, подхваченная музыкальным ветром, начинает стремительно, как волчок, вращаться на сцене.

…Часовой у вагона зябко ежится под шинелишкой и с тревогой прислушивается к вечерним звукам. В небе облачно, и луна в просветах, как пловец в проруби: то нырнет, то вынырнет. Паровоз свистнул… Петух вскрикнул, не разобрав спросонок, кому откликается. Плотоядно подумалось: «На жаркое бы крикуна». Шаги… Робкие и шаркающие. Часовой вскинул автомат, боязливо оглядываясь. Он один здесь вместо двух, и в караульной не густо. Чуть не всех черт понес на концерт, который давала какая-то русская балерина. Понес бы и его, да жребий не выпал. Они честно — орел или решка? — разыграли, кому идти, а кому толочься возле вагона с арестованными.

…Нина вращается все скорей и скорей.

…Шаги, услышанные часовым, все ближе, ближе, ближе.

…Нина внезапно останавливается и, раскинув руки, замирает в позе летящей ласточки.

…Часовой узнает шаркающего и опускает автомат. Это свой. Осмотрщик состава. Ходит с длинным, как швабра, молоточком и выстукивает и выслушивает колеса.

…В зале народного дома гремят аплодисменты. Нина продолжает танец.

…Железнодорожник с молоточком подходит к вагону и стучит по колесам. Вагон оживает: голоса доносятся из него.

…Нина, оттанцевав, скрывается за кулисами.

…Часовой, поднимает винтовку и прикладом стучит в дверь: «Швайген!» Только и успевает скомандовать и получает удар молотком в висок.

— Помолчи лучше сам, — шепотом командует железнодорожник рухнувшему солдату.

…Нина выходит на аплодисменты.

…Из вагона один за другим выпрыгивают освобожденные и скрываются во мраке ночи…

…На сцене зала народного дома вспыхивает костер. Нина — Снегурочка прыгает в огонь и… не успевает сгореть. Воет сирена, и зрители в панике выскакивают из светлого зала на темную улицу.

— На вокзал!.. На вокзал!.. — кричит им кто-то злой и незримый.

Утром в городе безлюдье и мертвая тишина. Щорс всю ночь не спал. Шли повальные обыски. Искали беглецов. Увы, безуспешно… Но Нину вдруг вызвали к бургомистру. Шла, как на казнь, не зная только, какая ей уготована. Лысый помощник по культурным связям встретил лисьей улыбкой.

— Продолжайте репетиции…

— Хорошо, — сказала Нина, — будем продолжать.

Сердце у нее билось ровно, зло и радостно.

Он не видел, как его расстреляли. Он видел, как его схватили, а потом слышал, как автоматы просыпали под окнами страшный грохот. Он выбежал на глиняную улицу поселка, и яркий свет южного дня померк у него в глазах. Возле дома навзничь лежал отец и, не боясь, открытыми глазами смотрел на ослепительное солнце. Только незрячие и мертвые глаза могли так смотреть на солнце. Его отец не был слеп, значит, он был мертв.

Он плохо помнил, что случилось потом, когда он увидел отца и свет померк в его глазах. Он вроде бежал, не разбирая дороги, тычась, как котенок, в узких мышеловках-улочках города, и если плакал, то не навзрыд, потому что горе как обручем перехватило его маленькое тельце, мешая дышать и рыдать. Потом сознание его прояснилось, и он понял, куда и зачем бежит: мстить! Жечь, взрывать, стрелять… Они его еще узнают, палачи-фашисты! Он им еще покажет!

Все было против него в этом злом мире. Деревья, выгоревшие на солнце и не дававшие тени, само солнце, горячим пауком висевшее у него над головой и грозящее лучами-паутинками, змея-дорога, жалящая босые ноги острозубым ракушечником… По мере того как мысль овладевала чувствами, бег его замедлялся и в конце концов перешел в шаг. Ветер, летевший с моря, освежил лицо и высушил слезы. Гнев, туманивший голову, отступил, и он увидел себя на обочине дороги, заставленной слоноподобными танками. Они грелись на солнце, задрав хоботы пушек, бок о бок с машинами, мотоциклами, тягачами, а поодаль от них на пожухлой траве вповалку лежала машинная прислуга: танкисты, артиллеристы, водители. Простоволосые, с расстегнутыми воротами, а то и босые, они блаженно нежились под деревьями, дававшими скупую тень. Все это, сонное, ленивое, дремлющее, было только внешне таким, а на самом деле было полно страшной силы, которая, как камень из пращи, могла быть во мгновение ока запущена в направлении главного удара. А главным направлением, он знал, был Инкерман, предместье Севастополя, который сражался и не сдавался врагу. Среди немцев изредка сновали крымские мальчишки. По глазам было видно, страх гнал их прочь, те же глаза выдавали другое: любопытство. И оно удерживало мальчишек на месте. Он вполне мог сойти за одного из них. Любопытство, вот что привело его сюда. Любопытство! Пусть они так и думают, проклятые, развалившиеся на его родной земле, как на своих немецких пуховиках. Они его еще узнают, он им еще покажет!..