Октав Панку-Яш - Великая битва у Малого пруда

— Они, наверно, очень боятся вас.

— Вот уж нет! Уважают меня, это верно. И я, в свою очередь, уважаю их.

— Это что же, и младенца значит? — засмеялся Мирон Негулеску.

— А как же! Уважаю его сон, покой. А у остальных — человеческое достоинство.

— Интересно… А когда случается всыпать им, как тогда… уважаете их достоинство?

— Я никогда не бил детей, — невозмутимо ответил тот, хотя в вопросе была явная ирония. — Бить — значит унижать. Даже животные этого не любят, тем паче люди. Побитый ребёнок чувствует, что пренебрегли его достоинством, он озлобляется и ещё больше упорствует. Нет, битьём ничего хорошего не добьёшься.

— А что же делать, если он выводит меня из терпения?

— Поговорите с ним, помогите ему осознать вину, докажите, убедите, что он неправильно поступил, чтобы он больше не повторял этого…

— Словно это поможет! — скептически сказал Мирон Негулеску.

— А вы пробовали и увидели, что не помогает?

Тот ответил не сразу. Лишь после того, как сосед повторил вопрос, он задумчиво сказал:

— Не пробовал…

Долго продолжалась их беседа, до самых сумерек. И чем дольше они говорили, тем больше располагал к себе этот человек, с которым Мирона Негулеску свёл случай. Он так спокойно, дружелюбно и тепло говорил о вещах совершенно новых и необычайно интересных для отца Нику!

— Вы знаете, товарищ, вы мне просто очень понравились! Я рад, что встретился с вами, — восторженно сказал Мирон Негулеску.

— И я очень рад, что смог быть вам полезен, — ответил железнодорожник. — Дети — самое дорогое, что у нас есть. Без них и жизнь была бы скучной и старания наши бессмысленны. Боремся мы и трудимся для себя, но думаем и о будущем. А ведь наше будущее — это дети, не правда ли?

Они расстались друзьями, крепко пожав на прощанье руки.

— Мирон Негулеску, шофёр городского совета.

— Георге Бунеску, машинист.

Когда Мирон Негулеску вернулся домой, Нику был уже в постели. Зайдя на кухню, он спросил у жены:

— Почему Нику так рано лёг? Ещё и восьми нет.

Мать Нику с напускной озабоченностью следила за закипающим молоком и ответила что-то невразумительное.

— Что с ним? — настаивал отец.

— Не знаю… Ты, может быть, сначала поешь мамалыги с молоком?

— Поем, только ты объясни мне, почему он лёг. Ему нездоровится?

Но, уклоняясь от ответа, мать Нику стала наказывать ему, чтобы он не пересаливал мамалыгу:

— У тебя ведь больные почки…

Тут уже Мирон Негулеску повысил голос:

— Скажи мне наконец, дорогая, что же всё-таки с ним?

Видя такую настойчивость, мать ответила:

— Он хотел, чтобы ты застал его в кровати, когда вернёшься… Перед уходом ты проучил его. Вот он и боится, как бы ему опять не досталось. Он здоров.

После ужина мать попросила:

— Ты сегодня уж не трогай, оставь его…

Думая совсем о другом, Мирон Негулеску даже не понял, о чём это она.

— Кого?

— Нику… Может быть, он уже заснул…

— Я и не собирался.

— А я думала…

Мирон Негулеску вышел во двор, и вскоре до слуха мальчика донёсся мелодичный голос. Он пел о далёких, бесконечных дорогах, по которым ехал печальный шофёр…

Так начиналось стихотворение, которое сочинял июльским вечером Дину, сидя на подоконнике с поджатыми ногами и глядя на звёздное небо.

Шумно и весело было в доме Бунеску. Мать с Марией и Софией после обеда пошли по магазинам и вернулись домой нагруженные покупками. Развёртываешь одну — и глаза слепит пёстрый шёлк на блузку Ауроре. Развернешь другую — и на столе голубеет новая рубашка для Петрикэ; тут и ярко-красный галстук для Вирджила. Не забыли даже «малышку». Ей предназначался костюмчик с такой шапочкой, которой позавидовала бы сама Красная Шапочка.

У отца поблёскивали от удовольствия глаза. Кстати, и для него был сюрприз. Ему купили жёлтый пояс с блестящей латунной пряжкой дивной красоты.

Так как в семье Бунеску был в чести закон «ничто не исчезает, всё преобразуется», то Петрикэ, увидев пояс, стал просить у отца старые подтяжки.

— На что они тебе? Они и велики тебе будут и вообще уже негодные.