Вера Карасева: Кирюшка

А в Ленинград тем временем шла весна, и жить становилось легче. В город привезли продукты и семена — садить огороды; оттаял водопровод; загорелось электричество, и, «звенящий, гремящий, совсем настоящий», пошёл ленинградский трамвай.

В общем, назло озверевшим фашистам, город-герой не только не покорился врагам, но даже постепенно налаживал свою жизнь.

Как-то раз, возвращаясь домой, я ещё издали увидела Кирюшку. Она сидела возле нашего парадного и держала на руках Леночку.

— А мы гуляем, — весело сообщила мне Кира и добавила гордо: — Смотрите, Леночка уже сидит.

В самом деле, одетая в тёплую кофточку, Леночка сидела у Киры на коленях.

— Вот видите! Совсем поправилась Леночка, — радовалась Кира. — А вы говорили: «Не справишься, в ясли её отдай». Ведь говорили, верно?

Конечно, говорила. Потому, что я совсем не знала Киру, нашу ленинградскую девочку.

Троллейбусы и трамваи не ходили в Ленинграде блокадной зимой. Добираться домой пешком было тяжело, и Танин папа часто ночевал на заводе. Но в этот вечер папа пришёл домой. Он сказал:

— В городе два дня не выдают хлеба. Я беспокоился, как вы тут?

— Так же, как и все, — ответила мама.

А Таня молчала. Плохого ей говорить папе не хотелось, а что она могла сказать хорошего, если целых два дня у них с мамой не было ни крошки во рту. Да и говорить-то ей было трудно, от слабости всё время хотелось спать.

— Хлеб будет ночью, — сказал папа. — Его уже пекут и завозят в булочные. Я вам его получу.

Папа взял карточки и ушёл. Потянулся тёмный и длинный вечер. Мама затопила печурку, поставила греться чайник и сказала Тане:

— Мороз большой, немецкие самолёты сегодня летать не будут, поспи до папиного прихода. — Она потеплей укутала Таню, и та закрыла глаза.

Но спать в этот вечер Таня не смогла. Сначала ей очень хотелось есть и всё время мерещилась большая горбушка чёрного хлеба, чуть подгоревшая и густо посыпанная крупной солью. Потом Таня стала думать о папе. Кончился вечер, наступила ночь, а его всё нет и нет. Где же он и почему не возвращается?

Таня знала, что папа работает на оборонном заводе, который фашисты бомбят и обстреливают чуть ли не каждый день. Но там папа не один. Там вместе с ним его друзья, его товарищи.

А сейчас… Темно в комнате, но ещё темнее за окном, там настоящая чернота. И в этой черноте папа бродит один и ищет булочную, где уже есть хлеб, чтобы получить его и накормить маму и Таню. Он может попасть под обстрел… На него могут напасть диверсанты… И ведь он очень устал, потому что целый день работал в холодном цеху и на обед ел пустой дрожжевой суп…

Зачем они его отпустили? Зачем дали ему уйти?

И Таня заплакала. Она плакала горько, но очень тихо, глубоко зарывшись в подушку. Ведь рядом была мама, она тоже прислушивалась к каждому шороху, тоже волновалась о папе, и не хотелось ещё больше огорчать её.

…Папа вошёл без стука, у него был свой ключ. Он вошёл очень тихо и положил на стол хлеб.

— Третий час ночи, — сказала мама и зажгла коптилку.

— А на улице народу, как днём, и хлеб будут выдавать всю ночь. Разбудим Таню? — спросил папа.

— Право не знаю, что дороже, сон или хлеб, — ответила мама. Но Таня уже сидела на постели.

— Папа! — сказала она. — Папа всего нам дороже! — и потянулась к отцу.

— А почему у тебя подушка мокрая? — удивился он.

— Это ничего, я переверну её на другой бок, и она будет сухая. А вы дайте мне кусочек ночного хлеба, если можно, горбушку, — попросила Таня.

В магазине было холодно и очень темно, только на прилавке у продавщицы мигала коптилка. Продавщица отпускала хлеб.

У прилавка с одной стороны тянулась очередь. Люди подходили, протягивали карточки и получали кусочек хлеба, маленький, но тяжёлый и влажный, потому что муки в нём было совсем мало, а больше воды и хлопкового жмыха, который ленинградцы называли «дурандой».

А у другой стороны прилавка кучкой столпились дети. Даже при слабом свете коптилки было видно, какие у них худые, измождённые лица. Шубки не облегали ребят, а висели на них, как на палочках. Головы их поверх шапок были закутаны тёплыми платками и шарфами. Ноги — в бурках и валенках, и только на руках не было варежек: руки были заняты делом.