Давид Гроссман - Бывают дети-зигзаги

Он очаровал мою мать. Его сила. Его твердость, непреклонность, мужественность. То, что он не стал дожидаться ее внизу, как остальные, а полез за ней. Потому что среди всех, кто говорил ей высокие слова, клялся в вечной любви, уверял, что спрыгнет с крыши ради нее, — он оказался первым, кто и вправду поднялся за ней к небесам и не оставил ее там. И Зоара, отвергшая любовь миллионера и любовь знаменитого футболиста, посмотрела на моего отца, и губы ее шепнули: «Правда?» И в ответ он взревел, как целый полк солдат, и Зоара окончательно сдалась.

— Такой девушке, как Зоара, — объясняла мне Лола на ходу, — девушке, витающей в облаках, с трудом отличающей правду от лжи, очень легко было влюбиться в твоего отца. Может, она думала, что он укажет ей дорогу к спокойствию…

Возможно, Лола права. Во всяком случае, этого нельзя отрицать: несмотря на все выходки своей молодости, перевешивание флагов, квадратные колеса и похищение зебры, мой отец всегда понимал, когда следует остановиться, что можно, а что нельзя, где факт, а где вымысел. Он-то никогда не сомневался в том, кто он такой.

— А что, ковбой, — улыбнулась шоколадная фигурка, даже не знавшая, что угадала его прозвище, — ты и в самом деле понятия не имеешь, кого поймал?

И прямо там, на краю резервуара с шоколадом она начала рассказывать: забросала его именами монархов в изгнании и далеких стран, от которых вспотеет даже атлас, вспомнила все суммы, и все виды драгоценностей, и все швейцарские сейфы, и отец мой стоял там с открытым ртом, а она смеялась над его изумлением и его наивностью. А у него внутри, я уверен, что-то застыло, и сердце его наполнилось горечью: она не такая, как ты думаешь, кричал его внутренний голос, она не для тебя, нет! И он тут же представил, как старший брат упрекнет его за опрометчивую любовь к преступнице, как мать процедит: только через мой труп ты на ней женишься, как в полиции его отстранят от всех заданий за то, что он связался с врагом… Все это он понял в первую же секунду, и впоследствии все случилось именно так. Но сердце его переполнено было нектаром этой новой любви, первой любви, и он не готов был отказаться от той единственной, что поймала и подстрелила его, и какие-то мышцы, о которых он раньше не знал, уже начали крепнуть в его душе: мышцы упрямства, терпения, верности.

Так все началось. В считанные секунды его судьба перескочила с одних рельс на другие, и даже лицо его стало меняться, серьезность и ответственность проступили на нем, будто только тогда он превратился из мальчишки в мужчину. Шея его затвердела, плечи стали шире, чтобы вместить чувство, поселившееся в его груди, чтобы вынести это новое бремя, — тот, кто танцевал вальс с холодильником, уж как-нибудь сможет взвалить на себя эту ношу, жизнь прекрасной, удивительной девушки, которая, хоть и рассказывает сейчас о таких преступлениях, что волосы встают дыбом, на самом деле просит о помощи и краем глаза поглядывает — действительно ли он, настоящий сыщик, сможет проникнуть сквозь смеющееся лицо в глубину ее глаз, в одиночество маленькой девочки, жалкой, слишком умной, до сих пор ищущей того, кто не испугается…

И в эти моменты я люблю своего отца сильнее всего (несмотря на то что он еще даже не подозревает о том, что я появлюсь): за то, что он вступил в бой с мелкими страхами, с доводами рассудка, не побоялся ступить с проторенной тропы на опасную и незнакомую, отказался от простых и ясных вещей в пользу того, что нельзя потрогать, — в пользу любви.

Отец взял ее дело. В течение месяца он ежедневно приходил к ней в камеру предварительного заключения, просиживал у нее по восемь часов и записывал все, что она готова была рассказать ему в ходе следствия.

— Следствие? — горько простонал Феликс. — Это была исповедь, а не следствие!

И он яростно нажал на газ.

— Что ты к ней пристал? — Лола ткнула его в бок длинным пальцем, и выражение лица у нее было в тот момент истинно Циткино. — Тебя она не выдала, даже ни разу не упомянула! А себя хотела освободить от всякой лжи, начать жизнь сначала, почему бы и нет!

— И поэтому должна была рассказывать ему всю историю от сотворения мира? — Феликс скрипнул зубами и тормозами. — Ни одной тайны себе не оставляла?

— Такой она была в любви, — вздохнула Лола, отвечая то ли ему, то ли себе. — Тому, кого любила, она открывала все свои тайны, все до одной, Феликс…

Несколько минут мы ехали молча. Феликс поднял плечи чуть не к ушам, будто пытался защититься от слов Лолы. Наконец Лола вздохнула и вернулась к рассказу о Зоаре, и моем отце, и этом странном следствии.