Лев Кассиль - Ранний восход

Как известно, в этих установленных семейным обычаем разговорах перед сном можно было задать сразу все вопросы, которые накапливались днем и требовали ответа.

— Папа, — говорил Коля, — а война долго будет?

— Кто знает, Колюшка… Война большая…

— Ну какая большая? Женьча говорит — ее пешком за день не обойдешь всю. Он говорит — только на самолете можно.

— Правильно говорит твой Женьча.

— Она больше, значит, чем от горизонта до горизонта, где точки сходятся?

— Она, милый мой, от земли до неба и от моря до моря — на тысячи километров.

Коля пытался представить себе это необозримое и грозное пространство, где везде бой идет, и пушки стреляют, и ползут танки, и колют штыки. Слушая днем сообщения Советского Информбюро, он вставал на стул у карты и находил названные места. Плоская карта не в состоянии была открыть перед Колей новые зловещие глубины, которые образовались в жизни после того памятного утра, когда остановилась игра во дворе, раздался в окне голос отца, не похожий на его собственный, всегда такой ровный и успокаивающий, и, конечно, уж никто не пошел в Третьяковскую галерею. Но иногда, глядя на карту, в которой Коля разбирался еще очень слабо, он вдруг со страхом видел, что места, упоминаемые по радио, оказываются все ближе и ближе к большой красной звездочке на карте, возле которой написано: «Москва». Страшные дали войны, где сходились и пересекались теперь все пути-дороги, приближались. И Коля спрашивал отца, сидевшего на краю его постели:

— Папа, они нас не победят?

На что отец, обычно мягкий, ласково-разговорчивый, отвечал с жесткой уверенностью, кратко:

— Никогда!

Во дворе теперь закончили оборудование укрытия, и Коля был горд, когда управдом принес небольшое полотнище, а мама нарисовала на нем большими строгими буквами: «Бомбоубежище».

Вообще Коля в эти дни очень ревниво присматривался к работе родителей. Ему было приятно видеть, что труд родителей, труд художников, пригодился, нужен всем. Отправляясь куда-нибудь с отцом, Коля видел на улицах новые яркие плакаты, которые призывали всех встать на защиту Родины, отстоять родную землю, разгромить фашистов. Эти плакаты тоже были нарисованы, конечно, художниками.

22 июля, ровно через месяц после начала войны, Коля возвращался с папой домой. На углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка им повстречался маленький, строгий на вид, очень худой, сухонький, но удивительно плавный в движениях старичок с тонкими чертами лица, небольшой остроконечной бородкой, с колючими скулами, в черной круглой шапочке на седых волосах. Об руку с ним шла худощавая аккуратная старушка в черной шляпке. У обоих в руках были большие букеты белых лилий. Федор Николаевич почтительно поклонился старичкам. Старик ответил энергичным, коротким кивком. И они прошли, оставив в воздухе пахучую струю, источаемую лилиями.

— Знаешь, кто это? — тихо спросил Федор Николаевич, глядя вслед прошедшим. — Запомни: это знаменитый художник Михаил Васильевич Нестеров. Он тут недалеко от нас, в Сивцевом Вражке, живет. Погоди… Сегодня какое число? Ну, так и есть. Верны себе. Это они на кладбище отправились, цветы возложить на могилу Левитана. Помнишь, я тебе показывал репродукции? Сегодня как раз годовщина смерти Левитана. А Нестеров его память чтит верно! И сегодня, видишь, не запамятовал.

Чуточку поотстав от отца, Коля все оглядывался и оглядывался на медленно удалявшуюся в теснины приарбатских переулков скромную, но исполненную тихого величия пару. Нестеров… Левитан… Он уже не раз слышал эти имена дома, где часто и всегда так интересно говорили о художниках. Левитан — это тот, который нарисовал глубокую воду, и бревна через нее положены. А Нестеров такие деревца рисует, тоненькие, прямые, воздушные, как дымок от фитилька задутой свечи.

Эта случайная и мимолетная встреча долго занимала в тот день Колино воображение, пока над городом в спустившихся сумерках не завыли, бередя душу, сирены, похожие на назойливо проигрываемые расходящиеся гаммы, и во всех дворах, улицах и переулках отдался голос диктора, несколько раз повторившего: «Граждане, воздушная тревога!»

Тревогу объявляли уже несколько раз, но обычно вскоре следовал отбой. Однако на этот раз дело начиналось, видно, серьезное. И, когда мама с Катюшкой, спавшей у нее на руках и даже не проснувшейся оттого, что ее вынули из теплой постели, и Федор Николаевич, крепко державший за руку Колю, спешили в укрытие, над затемненным двором уже пересеклись высоко в небе белесоватые лучи прожекторов. Они, как длинные кисти, ходили по черному раскрою неба, замазывая звезды. За Смоленской площадью плясали и гасли в высоте десятки красных колючих вспышек и доносился короткий, лопающийся перестук зенитных разрывов. Это было так ново, завораживающе интересно, что Коля сначала даже не испугался. Но тут подошли милиционер с управдомом и всем велели немедленно спуститься в убежище. У входа Коля столкнулся с Викторином, который, спотыкаясь в темноте, помогал своей мамаше, запыхавшейся, стонущей от ужаса и одышки, волочить огромный чемодан-кофр — целый сундук… Сверху, со двора, опять крикнули, чтобы не задерживались… Люди стали быстро спускаться по лестнице, размещаясь в длинном подвале, своды которого освещала сильная электрическая лампа без колпака, висевшая прямо на временном проводе. У многих были бледные, испуганные лица. Проснулась и заревела было Катюшка, но Коля взял ее за теплую пухлявую лапку, сжал в своих ладонях, сделал из них домик и, наклонясь, подул туда тихонько: