Святослав Сахарнов - Танк на Медвежьем болоте

В год, когда десятилетний Саша Копейкин пришел во Дворец пионеров, чтобы начать там постигать тайны диафрагмы и экспозиции, он прочитал рассказ писателя Тихонова «Вамбери». Рассказ был про мальчишку, который с невиданной страстью изучал языки. Овладев персидским, Вамбери набрасывался на санскрит, одолев санскрит, брался за китайский. Немецкий, английский, французский — языки, которые, как известно, произошли от латинского, а значит, имеют между собой много общего, он раскусил, как орехи… Знание языков дало ему в дальнейшем возможность путешествовать: он прошел всю Южную Азию и даже побывал в Тибете, там, куда до него не ступала нога европейца…

Короче, прочитав этот рассказ, Саша, не изменяя любимой фотографии, занялся языками. К тому времени, когда он стал работать в лаборатории, Копейкин уже знал полдюжины европейских языков, два восточных, два из пестрых языков Полинезии и даже занимался одно время расшифровкой письма острова Пасхи — деревянных дощечек, исписанных никому не ведомыми знаками, среди которых есть даже значки, похожие на акул и осьминогов.

Вот к этому-то Саше Копейкину и направился, возвратившись в город, Виктор Петрович.

Самолет прилетел в шестнадцать ноль-ноль, Копейкин заканчивал работу в лаборатории в восемнадцать. В половине седьмого вечера Виктор Петрович, держа в одной руке сетку с купленным в Энске арбузом, а в другой Нинин портфель и завернутый в газету ствол, постучал носком ботинка в двери однокомнатной квартиры, где Саша Копейкин проживал с интеллигентной, всем на свете интересующейся, мамой-старушкой…

— Что, звонок не работает? — спросил, открывая дверь, Саша. — А — руки заняты! Это ты! Откуда?.. Ну, входи, входи…

— Привет! — сказал Виктор Петрович. — Держи подарок. Мама дома? Елизавета Васильевна, арбуз — вам.

— Мама, к нам гость, Виктор пришел! — сказал Копейкин. — Клади арбуз на стол, сейчас мы его попробуем… А это что такое? Водопроводная труба времен Анны Иоановны?

— Располагайтесь, располагайтесь… Саша, неужели ты не видишь, что это ружейный ствол. И кажется — карабин, — сказала Елизавета Васильевна. — Сейчас я поставлю чай…

— Угадали, — сказал Виктор Петрович. — Ствол. Начну все по порядку…

— Нет, нет, сперва, — сказал Копейкин, — арбуз.

— Давай нож!..

Виктор Петрович надрезал арбуз, и тот, опережая лезвие, с треском расселся, крякнув, развалился на две половины.

— Вот это да! — воскликнул Копейкин. — Алый со слезой. Умеешь выбирать! Мф! — добавил он, погружая щеки в холодноватую, искрящуюся кристалликами сахара мякоть. — Знаешь, Витя, о чем я буду жалеть без зубов, в старости? Что не есть мне арбузов…

— Сдаваться нам рано… — сказал Виктор Петрович. — Нам с тобой вдвоем нет шестидесяти. И уж во всяком случае сначала ты должен прочитать номер этого карабина… И вот это.

Он положил рядом со стволом карабина портсигар, найденный на болоте.

— В нем лежала вот эта бумажка. Видны буковки, но не разобрать ни черта… А нашел же я все это, понимаешь, при таких обстоятельствах: есть в одной деревне замечательные ребята и у них замечательная собака…

И Виктор Петрович рассказал Саше Копейкину о своих приключениях в Старом Бору.

Не утрачивая, интереса к арбузу, Копейкин выслушал историю внимательно и все в ней запомнил. Потом он бережно положил записку, которая была по-прежнему кое-где покрыта коричневыми пятнами от размокших сигарет, на дно тарелки, накрыл кусочком стекла, наклонил голову. Казалось, он принюхивается к записке, — так близко придвинулся к ней его толстоватый нос.

— Две буквы различимы и без лупы, — сказал он. — Латинские «I» и «W».

— Конечно, ведь написано по-немецки, — заметил Виктор Петрович.

— Не обязательно. Это надо еще доказать. К сожалению, вода и табачный сок плохо действуют на современную бумагу. Старая, тряпичная, прошлых веков, гораздо устойчивей. О пергаменте я уже и не говорю.

— А это что за бумага?

— Трудно сказать… В Европе в сороковые годы ее можно было встретить и французского, и швейцарского, и голландского, и немецкого производства, — Копейкин повертел бумажку перед светом. — Скорее всего обыкновенная почтовая бумага без водяных знаков, не мелованная и не глянцевая. Написано простым карандашом, к сожалению, мягким и плохо заточенным…

— Почему «к сожалению»?

— Потому что жесткий карандаш оставляет на бумаге резкий след. Даже если частички графита осыпались, текст восстанавливается по следу. Чем графит мягче — тем хуже. Вообще, если карандаш хорошо заточен, прочитать — пара пустяков! Фотографируем бороздки при сильном боковом освещении — тени дают текст. С тупым карандашом — сам понимаешь — хуже. С размокшей бумагой вообще швах.