Владислав Крапивин - Семь фунтов брамсельного ветра

Я прислонилась к стеллажу и смотрела, как он, сопя от усилий, разворачивает громадный том. «Том — Томчик… Нет, речь не о том …»

«Прощайте, Скалистые горы…» — снова завелось в памяти.

Не следовало сейчас говорить об этом Томчику. Ему было так хорошо… Но я не могла удержать печаль в себе.

— Томчик, давай я подарю тебе эту книгу.

Он вскинул глаза — удивленные, недоверчивые… обрадованные. И… встревоженные!

— Женя, зачем?

— Так, на память.

— На… какую память?

— Потому что… видишь ли, я скоро уеду.

— Куда? — Томчик оставил книгу, быстро сел опять, упираясь сзади ладонями.

— В Петербург…

— Надолго? — шепотом спросил он, уже чувствуя ответ.

— Насовсем.

Томчик шевельнул губами:

— Зачем?

— Так получилось. Переезжаем…

Томчик заплакал. Сразу, бесшумно, крупными слезами. Не опуская лица, не отводя глаз.

— Ты что? — Я села перед ним на корточки. — Перестань… Господи, не маленький ведь уже… Томчик…

Он и правда был уже не маленький, не тот, что при первом знакомстве. Пожалуй, такой, как Лоська в прошлом году. А плакал, как малыш, безутешно и открыто.

— Перестань… а то я тоже…

Он перестал. Мотнул головой — полетели брызги, взметнулись и опали волосы. Он скинул лямки, вздернул красно-белую полосатую майку, вытер ее подолом щеки. Сказал, глядя непонятно куда:

— Почему так получается? Сначала все хорошо, и вдруг сразу все плохо…

— Томчик… ну, не так уж плохо. Не всё. Бывает же, что переезжают люди…

Он глянул сквозь сырые ресницы:

— А зачем… ты…

— Знаешь что? Пойдем погуляем. Я все по дороге объясню.

— Пойдем… А куда?

— В одно место… не очень веселое, но хорошее. Подходящее…

Мы пошли на пустырь к сухому дереву, где до той поры я бывала только с Лоськой. Я взяла с собой маленький стеклянный глобус, чтобы подновить на скамейке надпись.

Томчик не спрашивал, куда мы идем, просто слушал про «обстоятельства», которые нас привели к мыслям об отъезде. Я ему многое рассказала.

Про историю с дискетой и папиными рассказами Томчик и так знал, но про Будимова — ничего. А тут я ему и про это выложила. И даже свой недавний сон. Правда, это не сразу, а уже там, у дерева. После того, как рассказала про Умку, поправила траву на холмике и огненной точкой пропущенных через глобус лучей прошлась заново по выжженным буквам Умкиного имени.

Мы сели рядышком на скамейке, и вот тогда-то я проведала Томчику, как видела его во сне.

— И после этого почему-то было страшно за тебя…

Томчик слушал и серьезно кивал (и после каждого кивка волосы взлетали и долго шевелились в воздухе). Он держал на ладони монетку с марсельной шхуной «Резольют», разглядывал ее сквозь глобус. Потом так же сосредоточенно вывернул ногу и посмотрел на припухшую царапину — словно хотел выяснить: имеет ли она отношение к рассказанному сну? Видимо, решил, что не имеет.

— Знаешь, Женя, а я недавно видел другой сон, хороший. Будто мы с Чарли пробираемся сквозь лесные заросли и выходим на поляну с большущими, во-от такими мухоморами. Они красные, как на сказочной картинке, и сразу видно, что не опасные. Не мухоморы даже, а волшебные грибы. И под одним таким грибом стоит домик, похожий на скворечник. Чарли сунул к нему нос, и оттуда, из дверцы выбрался гномик. Ростом со спичку. Прыгнул мне на ладошку! Чарли замахал хвостом, хотел его лизнуть…

— А дальше?

— А дальше я проснулся…

Мы посидели, помолчали. И еще помолчали… И мне вдруг показалось, что молчание становится неловким. Сидим и не знаем, что сказать друг другу.

Что говорить, если все равно скоро расстанемся…

«Прощайте, Скалистые горы…»

— Томчик, знаешь что? Ты, пожалуй, иди пока. У тебя ведь, наверно, есть разные дела… А к трем часам приходи ко мне, пойдем к Ста… к Нику. И прихвати пакет или сумку для книги…

— А ты?

— А я посижу еще здесь. Не хочется никуда…

Томчик не обиделся и не спорил. Монетку убрал в карман. Глобус протянул мне. Встал передо мной — тоненький, прямой, большеглазый. Сосредоточенный (или уже отчужденный?)

— До свиданья, Женя. — Он сказал это так, будто прощается надолго. Сам не знает, на сколько.

— До свиданья, Томчик.

Он ушел по тропинке среди высокого иван-чая. Не оглядываясь. А я сидела с этой завязшей в душе песней о Скалистых горах.

Долго так сидела.

И еще сидела…

И еще… В густом тепле и тишине летнего дня. Даже бабочки не летали.

Думала обо всем и, будто бы, ни о чем. Пока не услышала шелестящие шаги.