Юрий Яковлев - Позавчера была война

— Пора в путь, — сказал Алтых и протянул Старшину Чайку Санинструктору Симе.

Все вокруг загудело, заскрипело, заворочалось. Расставив руки коромыслом, Оленеводы собирали оленей. Где-то впереди раздался гортанный крик, и стойбище снялось со своей недолгой стоянки. Снежная туча, поднятая резвыми копытами, повисла над тундрой, и в туче стрелами молний замелькали хореи, которыми подгоняли оленей. В бескрайные просторы уходило стойбище Рын — непоседливый народ, у которого под окном нет привычной для него березки, нет даже карликовой, скрученной в штопор ветрами. Да и само окно смотрит не на землю, а в небо. И вокруг царит такой холод, что непонятно, как здесь теплится жизнь, как рождаются дети. Но они рождаются.

Когда врач выбежала на крыльцо, стойбища уже не было, только белая туча катилась по тундре, а на снегу лежало покрытое морозной пылью стеганое одеяльце.

— Упустила? — сердито спросила врач старую няньку, которая все еще стояла на крыльце и смотрела вслед уходящему стойбищу.

— Разве ее удержишь? — нянька произнесла эти слова без всякого осуждения. И тут же, спохватившись, нагнулась за одеялом, закряхтела, запричитала: — И денег с них не берут за одеяло, а они бросают.

— Как назвали? — спросила врач.

— Старшиной… — с трудом выдавила из себя старуха. — Старшиной Чайка. Придумают же имя!

Она держала в больших красных руках стеганое одеяльце и с грустью смотрела вслед белой туче, которая еще висела над тундрой. Наверно, за старой нянькой никогда не приезжали на оленях и никто не терся своим плечом о ее плечо… И она всю жизнь провела в гнезде, где выводятся чужие птенцы.

А кочевая туча уплывала в беспредельную даль, и вместе с ней уплывал в свой первый путь маленький Старшина Чайка, завернутый в мягкую оленью шкуру.

Зимним вечером со станции шел солдат.

Он возвращался в часть из гарнизонного наряда.

После бессонной ночи он чуть было не уснул в поезде под стук колес. Но на морозе сон отстал от солдата. Его шаги звучали на все поле, словно белая дорога рассохлась и с треском прогибается под тяжестью тупоносых кирзовых сапог.

За спиной у солдата висел автомат. Гладкий, полированный приклад был похож на деку скрипки.

Солдат высокий. Уши серой шапки подняты и завязаны наверху тесемочкой. А собственные уши от мороза стали малиновыми. Брови в инее. Усы в ледяных кристалликах — белые и пушистые. Если же подышать на них, иней растает и они сразу станут жиденькими. Не усы, а три волоска.

Большая светлая луна напоминала залитую солнцем летнюю землю. Может быть, там сейчас и вправду синеют васильки, душно пахнет сеном и маленькие синички пробуют свои голоса? Зато земля, по которой шагал солдат, была похожа на безжизненную луну. Снежные сугробы казались лунными хребтами, а ложбинки расстилались, как сухие, кремнистые моря.

И солдат неожиданно вообразил, что судьба забросила его на соседнюю планету и он, посвистывая, идет себе по лунной дороге. Дорога оказалась безлюдной. И примерно километр солдат отшагал в одиночестве. Потом у него появилась попутчица. Солдат не мог разглядеть ее, потому что лицо она закрыла большим платком, точно чадрой. При свете луны нельзя было определить, молодая она или уже в годах, красивая или дурнушка. Два больших настороженных глаза смотрели откуда-то из глубины, и было непонятно, как они относятся к солдату.

В одной руке женщина держала ребенка, завернутого в пухлое ватное одеяло, а в другой руке — кошелку с продуктами. Материнские руки — самые занятые на свете. Матери всегда не хватает рук.

А у солдата руки были свободные.

Женщина не обернулась на звук шагов. Ей было безразлично, кто это там вышагивает. Она не испытывала ни страха, ни любопытства. Трудная дорога притупила в ней все чувства. И только крохотное существо, скрытое под теплыми слоями одеяла и пеленок, вызывало в ней тревогу: не наглотался ли холодного воздуха, не застудил ли горлышко?

Женщина не ждала помощи. Она рассчитывала только на свои силы. А их-то как раз и не хватало.

— Давайте подсоблю, — сказал солдат и, не дожидаясь ответа, взял из ее руки тяжелую кошелку.

Она ничего не сказала ему: отдала кошелку и молча продолжала свой путь. А солдат шел чуть поодаль, и со стороны казалось, что он несет свою кошелку, а женщина несет своего ребенка.

Необщительность попутчицы смущала солдата, и он не решался заговорить с ней. Он даже старался не смотреть в ее сторону.