Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

Ребята много и беспорядочно читали, посещали поэтические вечера, спорили о современной поэзии. А классиков: Толстого, Тургенева, Горького — избегали. Читали с неохотой. Потому что они были обязательными. За каждым из них стоял Александр Афанасьевич, его монотонный голос, его равнодушно помаргивающие глазки.

Сам Александр Афанасьевич давно уж ничем не интересовался, кроме пенсии, на которую вот-вот должен был выйти. И даже на уроках ему было безразлично, слушают его или нет.

Поэтому его предпочитали не слушать.

Когда в классе становилось слишком уж шумно, Александр Афанасьевич протирал пестрым платком глаза и говорил чуть громче обычного:

— Дети! Мне осталось три месяца до пенсии!.. Неужели у вас не хватает терпения?..

Иногда Александр Афанасьевич доставал из портфеля толстую синюю тетрадь и, согласно плану, проводил контрольный опрос. Он приглашал кого-нибудь к доске. После более или менее внятного ответа предлагал желающим дополнить или уточнить.

Поднимался лес рук. За дополнение Амеба — так прозвали ребята Александра Афанасьевича — тоже ставил оценки, а дополнить ответ, заглядывая в учебник, было проще простого.

В пятницу первые два урока была литература. Виктор Шагалов обычно приходил к самому звонку. А тут явился ни свет ни заря. Было тихо. Пустые гулкие коридоры неодобрительно отзывались на шаги. В открытую форточку класса навстречу Виктору влетело вместе с ветром несколько снежинок. Они не успели сесть на крышку ближайшей парты, растаяли на лету.

Виктор притворил дверь, подошел к Ивану Ивановичу, пожал костяшки скелета:

— Доброе утро, Иван Иванович.

Отпущенные костяшки сухо щелкнули.

Виктор выложил из портфеля прямо на пол моток тонкой проволоки, большие ниточные катушки, гвозди. Начал, улыбаясь, разматывать проволоку. Отличную он придумал штуку! Ребята ахнут! И он тут же представил себе Оленьку. Последнее время, когда Виктор говорил «у нас в классе», «мы все вместе», «наши ребята», значило: «у Оленьки», «мы с Оленькой», «Оленька».

Раньше этого не было — ни в восьмом, ни в седьмом. Все девчонки, в том числе и Оленька, для него ничем не отличались от прочего населения земного шара. Разве что были покапризнее да послабее, поэтому не стоило брать их в мужскую компанию. Правда, если при нем обижали девочку, он вступался за нее. Как вступался за бродячих собак и кошек, за подбитого воробья.

С Оленькой он проучился восемь лет в одном классе, но как-то не замечал ее. Она была непримечательной. Она не обладала таким ростом, как Лена Колесникова — капитан девчоночьей сборной по баскетболу, и не была такой маленькой, как Сима Лузгина, которую в шестом запросто могли принять за первоклассницу. Она не пела, как Соня Шеремет, прозванная Консервой (сокращенно от Консерватории). У Сони был звонкий и чистый голос, она выступала на всех вечерах и пела одни и те же романсы. И шахматного таланта Веры Круть не было у Оленьки. Вообще она была ни то ни се, ни два ни полтора. Девчонка как девчонка: круглое лицо, две тонких тугих косички, за которые и подергать-то не хотелось, такой непримечательной была их обладательница.

И вот после летних каникул, первого сентября, у школьной калитки Виктор столкнулся с Оленькой. Волосы подстрижены, продолговатые серые глаза глядят весело, отливают синевой. Стройная, легкая, она остановилась и ждет. Виктор уставился на нее. А может быть, это не Оленька?

Оленька смутилась, покраснела, сказала невнятно:

— Здравствуй, Витя.

— Здравствуй… — Он все смотрел на нее удивленно, будто увидел впервые за эти восемь лет, что они учатся вместе. Оленькины ресницы дрогнули. Она не двинулась с места, глядела настороженно и выжидательно.

И Виктор смутился, потому что неудобно было так стоять и разглядывать друг друга.

— Ты, наверно, постриглась, — сказал он, понимал, что говорит глупость.

Она засмеялась.

— Наверно. Между прочим, постригаются в монахи, а в парикмахерских подстригают.

— Как живешь? — спросил Виктор.

— Все там же.

— М-да…

У Оленьки в глазах появилась лукавинка, она спросила:

— А ты где?

— И я по-прежнему, — сказал Виктор.

Оленька снова засмеялась:

— Очень у нас светский разговор, как в старинных романах. Пойдемте, граф! — И она присела в реверансе.

Виктор галантно согнул кренделем руку.

— Прошу вас, ваше высочество.

Оленька сунула маленькую загорелую руку под его локоть.

— Благодарю вас, граф.

И они вошли в сад торжественные и важные, как герои в старинных романах.