Виктор Кава - Трое и весна

Когда на дворе загустели сумерки, тётка Горпина вдруг вскочила. Никто не успел и глазом моргнуть, как она рванулась из хаты и растаяла в потёмках. Куда было гнаться за нею?

А соседки ещё долго сидели в хате, не зажигая коптилки, и вздыхали…

Мы с бабушкой и мамой раз в месяц бывали на хуторе. Это было тяжко. Завидев нас, тётка радостно хлопала в ладоши и сразу же из её глаз градом катились слезы. Дрожащими руками вынимала она из шкатулки Володин орден Красного Знамени, гладила его и орошала слезами. Она страшно исхудала. Казалось, её тело убывало оттого, что она плакала.

Угостив нас дынями, которые так любил Володя, она в который уж раз начинала рассказывать про сына.

Володя попал в зенитчики. Июньским тихим вечером ему здорово повезло. Он угодил в хвост вёрткой нахальной «раме», что сидела в печёнках у всей армии. Зенитчики не успели дотанцевать победный танец возле своего орудия, как сверху на них грохнулось что-то огромное и огненное. Случайно ли подбитый самолёт упал на зенитку, или это фашист-фанатик последним движением руки так направил машину — неизвестно.

И остался на память матери только орден, который не успел получить сын за свой подвиг.

Как-то мы застали тётку в необычном настроении — она улыбалась! А в хате было полно малышей. Тётка Горпина, улыбаясь, притягивала их к себе, как клушка цыплят. И всех мальчиков называла Володями. А они отзывались на Володей. То ли их научили, то ли сами догадались…

— Вот детсадик организовала. А то роются на улице в грязи, в пруд норовят…

Через полгода колхоз построил для детсада хату. Прислали из района молоденькую воспитательницу, и тётка снова осталась в одиночестве, в пустой тишине. Она начала разговаривать сама с собой, с горшками, с ухватами, с рыжим котом…

Тогда мой отец, который уже вернулся с фронта, поехал и забрал тётку к нам. Мы уже жили в другом селе.

Тётка привезла с собой тёмный сундук, горшки, миски и ложки в узле. И выкопанную с корнем берёзку, что посадил Володя, когда уходил на фронт.

Я шагал по глубокому снегу, меня хлестали по лицу упругие ветки, цеплялись за пальто рыжие репьи. А в распалённой голове чередой проходили воспоминания, ещё более цепкие и колючие, чем репьи.

Поначалу мы все очень заботливо относились к тётке Горпине. Терпеливо слушали её рассказы про Володю, хотя уже знали их наизусть. В сотый раз разглядывали потемневший от слез орден. Помогали тётке мыть пол, кормить поросёнка. (Наша мама ветеринарный врач — весь день, а иногда и ночь в колхозе.) Вечерами мы читали тётке Горпине книги и газеты, рассказывали о школе. И тётка понемногу оттаивала, как внесённая в хату с мороза вишнёвая ветка.

А потом…

Потом как-то случилось, что мы перестали уделять так много внимания тётке. Она же о нас заботилась не покладая рук: и носовые платки всегда свежие, и ботинки начищены, и обед вкусный. А мы? Забыли, когда её день рождения. Спокойно смотрели, как она ворочает пудовый чугун с картошкой для поросёнка, а потом долго борется с одышкой и не может отдышаться. Недовольно махали руками, когда она начинала рассказывать про сына. Как-то тётка нечаянно опрокинула чернильницу на мою тетрадь. Я вскипел: «Вы, вы своими граблями…»

Последнее время она кашляла. Так кашляла, что ревело у неё в груди. «Грипп», — успокаивающе говорил отец и мчался на поле: он работал агрономом. А тётка уже и спать не могла. Чтобы не будить нас кашлем, она потихоньку шла на кухню и сидела там до утра. А в кухне из окон несёт, с пола дует, из двери свистит ветер.

Почему, почему так получается? Ведь все же мы — и мама и отец, и я, и Саша — не равнодушные, не жестокие люди! Может, это время сыграло с нами такую злую шутку? Житейские заботы? А может, нужно каждый день внимательно приглядываться к себе: не очерствел ли душой, не покрылись ли бельмами твои глаза?

Эх, если б можно было хоть года на два назад вернуться?!

В окно заглянуло позднее зимнее утро. Серые тени беззвучно блуждали по стенам. Я протёр глаза, на ощупь достал с этажерки книгу «Былое и думы». Наугад открыл.

Они стояли на Воробьёвых горах. Молодые Герцен и Огарёв. Ветер трепал их волосы, надувал парусом рубашки. А они замерли, крепко обнявшись, давали клятву. На вечную дружбу.

«На вечную? — вдруг раздался во мне голос. — Да разве что-нибудь вечно? Все сгинет… И Герцен с Огарёвым умерли… И их «вечная» дружба… и тётка… Все там будем… И я…»