Василий Алферов - Утро года

— Ладно тебе, мать. Поставила бы лучше самоварчик нам. Чайку что-то хочется, — миролюбиво проговорил отец.

— Да ты что, ополоумел? — еще громче закричала мать. — Какой тебе чаек? Все лето сахару не покупали, а ему — самоварчик!

— Эх, не понимаешь ты, мать, — засмеялся отец. — Мы с медком попьем. Сынок наш за медом ходил, а ты о сахаре разговор ведешь…

— Взять бы ремень да всыпать хорошенько, вот тогда и был бы ему медок, — ужасно спокойно сказала мать.

— Ну, как бы не так! — возразил отец. — Им и без того досталось горячего до слез. А ну-ка, расскажи, сынок, как вас там осы-то жалили.

Я начал рассказывать.

Моя мать жала рожь на самой ближней полоске — за Артамоновым колодцем. Уходила она из дому чуть свет, как и все другие жницы. По холодку дело шло куда спорее, чем в самую жару. И спина меньше болела, да и жаворонки пели задорнее.

Мать жалела меня, не будила и уходила одна. Она говорила бабушке, чтобы я принес ей позавтракать. Бабушка пекла пресные лепешки, отдельно завязывала в узелок три яйца, а я бежал в огород, чтобы сорвать несколько штук рябоватых темно-зеленых огурцов.

— Садись, Васярка, поешь да беги к матери, — говорила бабушка. — А то у неё маковой росинки во рту не было…

Наспех позавтракав, я бежал к матери в поле. Солнце уже было высоко, но капельки росы еще весело поблескивали на листочках вьюнка, который чуть ли не до самого колоса обвивал спелую рожь. Смотришь с бугра на ржаное поле, и кажется, что нет ему ни конца ни края. Каждый копошился на своей полоске не разгибая спины. Уже всюду виднелись первые суслоны сжатой ржи. На межах и возле дороги буйно цвели голубые, как небо, васильки. Они почему-то всегда радовали меня и заставляли улыбаться. Поэтому васильки мне были дороже любых цветов, пусть даже самых лучших. Я шел и, машинально срывая головки цветов, подносил их ко рту, долго держал в губах, потом мял в руке, бросал на дорогу и снова срывал.

И в этот раз, пройдя небольшой овражек, где с незапамятных времен был вырыт полевой узкий колодец, я сразу же узнал свой загон. И от самой дороги громко закричал:

— Ма-а-ма-а!..

Мать услыхала, выпрямилась во весь рост и, молча улыбаясь, с минуту поглядела в мою сторону, махнула мне серпом и опять стала жать. А когда я подошел к ней ближе, она поцеловала меня жесткими, обгоревшими на солнце губами и сказала:

— Помощничек ты мой золотой! Иди вон туда, в холодок, за снопы, посиди.

— Мне тоже хочется жать, — сказал я.

— Ох уж ты мне жнец, горе! — вздохнула мать. — Ты, сынок, еще не умеешь.

— Нет, умею! — настойчиво говорю я.

— Ну ладно, — согласилась мать. — Вот в полдник я лягу отдыхать, а ты жать будешь. Поди принеси пока из колодца водички холодненькой…

И вот серп — в моих руках… Мать стояла около меня и наблюдала, как я неумело подрезал рожь, вытеребливал ее с корнем, излишне суетился, хватал по полной горсти, подражая взрослым, опытным жницам. Мать подсказывала, объясняла, советовала:

— Не торопись, сынок. Горсть забирай поменьше, а когда заберешь — приклони ее немножко, прижми поплотнее к серпу и сильным рывком режь. Тогда и выдергивать с корнем не будешь. Да смотри колоски не теряй. Ну, жни с богом, а я пойду отдохну. Может, ползагончика и выжнешь, — шутливо проговорила она.

Мать легла в холодке и тут же заснула, а я стал работать. Мне было приятно, что она доверила мне свой серп.

Но все советы матери у меня сразу же вылетели из головы, как только она ушла. Я торопился, стараясь как можно дальше уйти от того места, откуда начал жать, но дело подвигалось плохо. От неумения и спешки я быстро умаялся и был весь как искупанный. Вдруг мизинец левой руки обожгло точно крутым кипятком. Серп упал в жнивье, а я, зажав палец правой рукой, присел на корточки. Боль нарастала с каждой секундой. Кровь сочилась сквозь сжатые пальцы правой руки и непрерывно, густыми каплями, падала на землю. Я понял, что рана немаленькая. От испуга и от боли у меня глаза тонули в слезах, однако я не ревел, а только тихо всхлипывал — боялся разбудить мать. Но разве материнское сердце проведешь? Разве оно останется глухо к беде? Никогда! Я увидел, как мать вдруг приподнялась, поглядела в мою сторону и, встав, молча, со всех ног кинулась ко мне.

— Руку порезал? — спросила она, еле переводя дух от волнения. — Ба-атюшки мои, да никак напрочь отсадил! Ох, владычица, лучше бы ты и не приходил! — заголосила мать и побежала за кувшином с водой. Я, натерпевшись, тоже дал волю слезам, и мы теперь плакали оба…