Галина Карпенко - Как мы росли

— Кто же вас обидел? — спросила Гертруда Антоновна.

— Зачем вы спрашиваете? — Губы у Татьяны Николаевны задрожали. — Я больше не могу… каждый день это издевательство… Я не могу больше работать с этими выродками, они же…

— Сядьте, — сказала Гертруда Антоновна.

И Татьяна Николаевна села на свою корзинку около двери. Гертруда Антоновна молчала. Она посматривала на узел, на Татьяну Николаевну.

— Вы мне скажете адрес? — спросила Гертруда Антоновна.

— Какой адрес?

— Где вы будете жить.

— Я не знаю. Я сначала к подруге… — Татьяна Николаевна опять стала всхлипывать.

— Сначала сходите к Чапурному, — сказала Гертруда Антоновна.

— Я не понимаю… — У Татьяны Николаевны высохли слёзы. — К кому? Зачем вы мне это говорите! Я думала, что у вас есть сердце. Почему вы так со мной говорите?

— Почему? Потому, что вам нужно работать.

— Опять работать! Гертруда Антоновна, душенька! Может, всё изменится и будет по-прежнему. — Татьяна Николаевна зашептала, прижимая руки к сердцу: — Гертруда Антоновна, всё может перемениться! Я слыхала — их разгонят. Ведь вы тоже верите. Неужели вы добровольно на них работаете? Вас заставили, вам тоже приходится кривить душой. Это очень тяжело, я понимаю вас.

— На кого — на них? — спросила Гертруда Антоновна громко и спокойно.

Татьяна Николаевна замолчала.

— Слушайте. Я хочу вам сказать, чтобы вы что-то поняли. — Гертруда Антоновна выдвинула ногу в старом прюнелевом башмаке. — Вот смотрите сюда. На мне заработанная обувь, на мне заработанное платье. — Гертруда Антоновна поднялась с кресла. — Я ем заработанный суп. — И она застучала ложкой по пустой тарелке. Лицо у неё покрылось пятнами. — Я ничего не прошу даром — так воспитали меня родители. Я работала раньше и теперь тоже. Вот что я хотела вам сказать!

— Тише, чего вы стучите! Успокойтесь! — Татьяна Николаевна прижала к себе свой узел. — Я ухожу и устроюсь сама. Есть дом, где мне помогут. Не все же кланяются большевикам!

— Погодите, — сказала Гертруда Антоновна. — Я вам дам свой чемодан. Переложите вещи, а казённую простыню я сдам в бельевую.

Татьяна Николаевна вспыхнула, но смолчала. Через минуту она хлопнула дверью и ушла совсем.

Федосья Аполлоновна не спала — не приходил сон на новом месте. Хоть и устала за день, а вот ворочается: то неловко, то зябко. И окно большое, непривычное, будто ещё и не дома. Только задремала — в дверь постучали.

«Кому это я ночью понадобилась?» — подумала Федосья Аполлоновна. Она встала, нашла в темноте коптилку, зажгла и пошла открывать дверь.

— Кто там?

Отозвался голос знакомый, но слышанный давно-давно. За дверью стоял очень худой человек в красноармейской шинели.

— Это я, — сказал красноармеец.

И бабушка узнала в нём Гришу — племянника Гришу, кудрявого, весёлого.

— Я прямо из фронтового госпиталя в Москву, на поправку, — шептал Гриша.

— Гришенька!

Федосья Аполлоновна уткнулась в грязную, холодную шинель и заплакала. Потом она растопила печурку и постелила Грише на кушетке постель. Без шинели Гриша был ещё тоньше.

— Вот, поешь! — Она разогрела ржаной суп.

Руки у Гриши тряслись, голова была седая.

— Гришенька!

Поев супу, Гриша сразу уснул, а бабушка не спала до самого утра.

Утром Гриша рассказал ей о том, как он с товарищами ходил в разведку и как предал их один, оказавшийся врагом. Попал Гриша к белым, били его, допрашивали, только ничего не добились и погнали на расстрел. А он скатился с берега на лёд, ползком по реке добрался до ельника, потом до деревни, а там, в сарае, переждал ночь. Наутро пришли наши. Он был без памяти. А теперь вот уже на ногах, едет на поправку в госпиталь, и поскорее надо возвращаться обратно на фронт.

Бабушка согрела воды, вынула чистую рубаху и поставила посреди комнаты корыто:

— Давай, Гриша, обмою, а то на тебе вши.

— Зачем это вы? Я до госпиталя доберусь, там и помоюсь. Я только на ночь зашёл, хотел поглядеть на вас. А ехать-то ужас как!.. Не надо, тётя Фенечка!

— Будем мы с тобой разговаривать — вода остынет.

Бабушка стала поливать и еле устояла на ногах: на тощей Гришиной спине чернела струпьями звезда, а пониже — рубец; на рубце иссечена вся кожа.

Видно, ещё в дороге Гриша тяжело заболел. К полудню он уже горел и громко в бреду командовал.