Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

— Ты сам зверь, Зонар, и только ты меня можешь понять. Я задыхаюсь от лжи ваших людей. В каждом слове и взгляде ложь, что у дев, что у парней. (Он засмеялся резко и неприятно, но Очи оборвала его.) Если и есть кто-то, кто понимает это и это во мне, так ты лишь один. Девы ваши меня до сих пор боятся и дикой считают. Парни за пугало держат, все норовят при случае пальцем ткнуть: вот лесная дева, говорят, а глаза горят, каждый только и думает, как бы поймать такую дичь. Скучно и душно у вас мне, Зонар.

— Так уйдем же! Сейчас! — Он снова ринулся к ней, пытаясь обнять и притянуть к себе, но она вырвалась, толкнув локтем в грудь. Он резко выдохнул, охнув, а кони шли как ни в чем не бывало дальше.

— Ты о другом забыл, Зонар, — продолжала Очи. — О том, кто я такая. Ты все лесным духом меня считаешь, но такой я была до этой осени. Теперь другая. И есть надо мной власть.

— Кто? Или Ал-Аштара? Она же дитя!

— Не она. Она! — сказала Очи и указала пальцем в месяц, уже скрывающийся за горой.

— Как ты можешь верить в это, Очи?! Ты! Ведь мы с тобой знаем, что лишь одна власть существует в мире — власть крови в наших жилах.

— Ты мужчина, Зонар, — отвечала Очи спокойно и так, как никогда слышать мне не доводилось: холодно, словно больше знала о жизни, чем все. — Вам она ничто. Мне же обещает такое открыть, что в век не открою, если уйду с тобой и от нее отрекусь.

— Очи! Ты ли хочешь жить в чертоге, где пахнет бабьим потом от постоянных прыжков с оружием? Ты не сможешь там жить, тебе дурно станет! Ты же зверь, ты хищник, ты такая, как я!

— Не говори о том, чего не знаешь! Да, я этого не хочу. Но она открывает нам такое, что вам, мужчинам, только перед смертью открыться может.

— Что же это? — спросил Зонар, и они вдруг остановили коней.

Луна почти скрылась. В чуть серебрящейся тьме их лица были мне не видны. Лишь слышны голоса, режущие темноту.

— Власть. Над ээ власть. Над ээ-борзы высшую власть, — тихо сказала Очи.

— Такого нет у людей, — звенящим шепотом ответил Зонар.

— Камка не человек, а я камкой стану.

И замолчали. Что видели в тот момент они друг у друга в глазах, мне неизвестно. Вдруг залаяла в стане одинокая собака.

— Я одна дальше еду, — сказала Очи.

— Так ты придешь? — спросил он, хватая ее коня за узду. Но она взглянула на него — и он тут же выпустил узду из пальцев. — Скажи, что придешь. Я сейчас же брошу стан, на своей деляне ждать тебя буду. О нас забудут все. А если доля твоя такова — не покинет она тебя, даже если со мною ты станешь!

Очи молчала. Слышала я, как наборная узда звенела в ее пальцах.

— Так ли это, Зонар? — вдруг таким знакомым, ясным, детским голосом спросила она. Очень самой хотелось ей в это верить.

— Те, Очи! Доля — это то, что дали нам духи. Хоть к дальним стоянкам откочуй один и там, с чужими людьми, чужой жизнью начни жить, — и там настигнет тебя. А пояс твой — это не доля. Это долг, который тебе, с твоим сердцем, невыносим будет. Не бойся, Очи: если его ты оставишь, не потеряешь долю великой камки.

Он был как больной и говорил как больной, и Очи верила ему: говорят, что больные не врут и предсказывать могут будущее.

— Ответь же: придешь? — дрожа, как на морозе, в нетерпении снова спросил Зонар.

— Приду.

Он охнул, будто опять ударила она его, и коню своему так сжал бока, что тот заходил.

— Когда же? Скажи! Я сейчас же уйду и не появлюсь в стане. Но ты скажи, сколько тебя ждать?

— Я хочу увидеть праздник весны.

— Нет! — вскричал он, словно она его ударила. — Как это можно! Еще столько дней! Зачем он тебе? Бабьи вопли, скачки да пьянство. Приходи на третий день.

— Нет. В полнолунье приду.

— Хорошо, — ответил он, поняв, что бесполезно с ней спорить. — Хорошо. Помнишь, где моя нора? Запоминала?

— Я все помню.

— Хорошо, хорошо. Я буду тебя ждать. Я уже тебя жду. Ты слышишь? Слышишь?

Она ему не ответила. Тут он снова склонился к ней, и она не оттолкнула. Черные их силуэты слились. Как от боли, я зажмурилась и голову закрыла руками. Услышала топот — открыла глаза: во весь дух летела Очи, а Зонар вздыбил коня, крутился на месте, будто еще не знал, за ней ли спешить, прочь ли стремиться. Наконец, развернул коня и пустился в тайгу.

Меня колотило, как в болезни. Хотела бежать к дому, но ноги подгибались, будто пьяна была. Был бы снег кругом, легла бы в снег, умылась, но вокруг голая, мокрая была земля, и как ни качало меня, хватило духу в грязь не сесть. Неспешно, с каждым шагом собираясь с мыслями, отправилась я к дому.