Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Я чуяла, что засыпаю под мерное движение этих мыслей. Сердце стало мягкое, как подушка, и огромное, как дом. Входили в этот дом и мой отец, и Санталай, и Очи, и Согдай, Учкту в беге за свою свободу и пегий ее вожак, мой царь-ээ, Таргатай из чертога Луноликой… Но через все эти лица и образы глядел Талай, его прямой, твердый взгляд, улыбка, когда учил он меня езде, — он как бы был во всем этом и один мог войти в мой дом-сердце и заполнить его собою, оставив всех, кого я любила, за стенами… Я смутилась. Я осознала это и очнулась. Талая не было поблизости, но он словно продолжал еще быть рядом, как держится над рекой туман после рассвета. Я не знала, что делать с этим. Я боялась этого.

Тут какое-то движение померещилось мне в стороне. Я вздрогнула и обернулась: лунобоким барсом мелькнул мой ээ на спуске с холма и заструился между домами. Я вскочила и пустилась за ним. Кубарем слетела к стану, свернула за дом, поплутала и вижу — вон на покатой крыше, невесомый, сидит он. Как заметила его, он спрыгнул и по-звериному потрусил дальше.

Так вышли мы на другой край стойбища, где начинаются ближние выпасы. По самой границе, в тени крайних домов, пробежал он, крадучись, припав брюхом к земле, будто выслеживал жертву, после свернул за угол и там замер. Я, повторяя его осторожность, нырнула туда же, хотела спросить, кого мы ловим, но он глянул в глаза: «Молчи!» — и я застыла.

Немного времени прошло, только свое дыхание я слышала. А как стало утихать сердце, послышались другие звуки: две лошади, чавкая копытами в размокшей земле, неторопливо шли у границы стана, и всадники их негромко переговаривались. Я совсем попыталась не дышать, чтоб не заметили меня, а ээ приказал: «Слушай, Кадын», — и я стала слухом.

— Там, как свернешь от ручья в гору, поднимешься по кедровому склону, выйдешь к лысине на согретую сторону холма, — говорил шепотом мужской голос. Он был неверным, то замирал, то дрожал и срывался, будто конь под ним бежал во весь дух, хотя шаг его был неторопливым. — Оттуда уже мою землянку видно. Не верю, что не знаешь тех мест. Сколько раз мне о духе лесном был знак, а выгляну — нет никого. Не верю, что не встречала меня в лесу, если я о тебе все это время только и думал! Очи! — сорвался голос на хрип, и тут возня послышалась, шорох, один конь шарахнулся и скакнул, промчался мимо меня.

Хоть и была я поражена, как ударом, этим именем, но все же признала ее: невысокая, легкая, лесным духам подобная, чуть отклонившись назад, коня почти не сдерживая, промчалась она, одной рукой поправляя шапку, и светлые волосы, отросшие без камкиных ножниц, растрепались. Вслед и спутник ее проскакал — и я узнала Зонара. Только как переменился он — или в том луна была виновата? С лица спавшим, отчаянным, жалким он был.

Он нагнал ее в три скачка.

— Зачем убегаешь? — отчаянным голосом вскрикнул, хватая Очишкиного коня за узду.

Остановились.

— Я боюсь тебя, вдруг с коня скинешь, — отвечала Очи насмешливо.

— Те! — воскликнул он в голос, но она его осадила:

— Молчи. Сколько раз говорила: не верю тебе. Ты со мной как с девой из стана говорить не смей, я вас не знаю, что у вас можно, что нет, — не знаю. Я только чутью своему верю, как зверь.

Зонар взвыл сквозь сжатые зубы — даже конь под ним присел и шарахнулся. Очи тронулась не спеша, а он совладал с конем и нагнал ее. Опять поехали плечо к плечу. Я же, держась в тени, поспешила следом, и каждое слово их было мне слышно в неожиданно теплой, влажной ночи.

— Тебя с девами из стана зачем сравнивать мне, скажи? — говорил Зонар не своим, сдавленным голосом. — Я помню об этом, Очи, потому и сам не свой, сам не знаю, как повернуться, взглянуть на тебя. Ты то добрая, мягко смотришь, заговоришь при всех, улыбнешься, то, как клинок, взгляд твой, и я не знал в себе большего страха, чем от этого взгляда. Что это, Очи? Зачем? Или я не достоин тебя? Все забыл и оставил я, долю свою, как старую шапку, без толку всю зиму носил, все за тебя одну держусь. Никогда такого со мной не бывало. Чую я сердцем, как зверь стрелу, ему предназначенную чует: все переменится у меня, если ты придешь ко мне. Ведь ты не такая, как наши девы: они то глаза томно закатят, то смеются, как куропатки, то меха на шубу просят. А ты другая, как лес, как вода, тебе не надо ничего, как тайге от охотника ничего не надо, без всех этих ужимок, усмешек, вранья, — только меня, всего меня тайге надо…

Он был как больной, и слова его, горячие, как в бреду, из него изливались. От каждого его слова в моей голове поднимался шум, от страсти, с которой говорил он, словно ветер гудел в ушах. Очи же молчала, ему не отвечала. Как выдохся поток его слов, она заговорила: