Клара Ярункова - Брат Молчаливого Волка

Время летело с чудовищной быстротой, и я заметил, что люди вокруг работают уже не так споро. Они останавливаются, разговаривают, задумчиво качают головами. Заметил это и начальник.

— Копайте, копайте! — кричал он, бегая и подгоняя всех.

— Приказывать легко, — проворчал кто-то. — Только кто приказывает, должен позаботиться и о провианте: скоро обедать! — И он противно засмеялся, ожидая, что его поддержат остальные.

Начальник подошел к нему и вырвал из рук лопату.

— Вы можете идти! — закричал он, весь красный от злости.

— Ну и пойду, — сказал парень и пошел. — Все равно все уже напрасно! Не будьте дураками, ребята, прошло два часа!

Он взял лыжи и двинулся по направлению к Партизанской хате. Девушка, которая стояла рядом с ним, услышав эти слова, испуганно зарыдала. Остальные снова с каким-то отчаянием начали пробиваться к центру лавины.

Почему к центру? А может, Яна где-то с краю? Конечно, может, она и в центре. Почему же все устремились к центру? Может, она в боковом проходе. Может… Может, может! Может, в центре, может, на краю, может, внизу, а может, и выше. Все только может, но ничего наверняка. Наверняка лишь одно — Яны нет. И нет радара, который мог бы ее найти.

Я больше не думал, что она сидит где-то в кустарнике, с вывихнутой ногой. Я уже думал о другом — о самом страшном.

Кого я совершенно не мог понять, так это Ливу. Не потому, что она не подошла к нам. Я не мог понять, почему она тоже вдруг перестала рыть, прикрепила лыжи и начала спускаться с дюмберского склона. Как раз напротив нас. Она спускалась правильной «елочкой», наискосок подымалась вверх, снова съезжала и каждый раз кончала спуск резким поворотом как раз там, где лавина упиралась в нетронутый дюмберский склон.

«Лива! — хотелось мне крикнуть. — Лива, что ты делаешь?!»

Но она меня не замечала. Она шла не останавливаясь. Без передышки взбиралась и спускалась, каждый раз прокладывая новую лыжню на метр дальше, пока не разрисовала правильной «елочкой» почти весь склон. Словно ничего на свете не было важнее этой правильной «елочки».

«Остановись, Лива!»

Лива не остановилась. Она продолжала взбираться и съезжать, как заведенная механическая игрушка. Что с ней случилось?

Я уже не решался смотреть на склон. Вдруг она закончит спуск, достанет губную гармошку из кармана, сначала просто попробует, а потом заиграет на всю долину, на всю лавину: «Когда мне пойдет семнадцатый год…», и мне придется подойти к ней и ударить ее изо всех сил, чтобы она перестала.

Я глядел только на снег перед собой. Какой он страшный! Серый, тяжелый и мокрый. Не белый, а совсем серый под этим тоскливым небом.

И скалы, серые летом, сейчас были совершенно черными. И ветки карликовой сосны черные, только желтый излом их пахнет смолой, словно ничего не произошло.

«Начинай же, Лива! Почему ты не играешь? До каких пор мне ждать?!»

Нервы у отца сдали. Он стоит над Воком, согнувшись в снежном тоннеле, и плачет. Слезы не текут, но я знаю, что отец плачет.

А Йожка не плачет, Йожка выбрасывает снег, копает, как заведенный, и худеет на глазах, словно тает, расплывается передо мной в дрожащем сыром тумане.

Хватит! Я больше не выдержу! Не могу! Должно же наконец что-нибудь произойти!

— Идут!.. — закричало сразу несколько голосов, к ним присоединились остальные: — Идут!..

Я поднял голову и увидел четырех парней с рюкзаками, с бешеной скоростью пересекающих дюмберский склон и все Ливины «елочки». Всю ее художественную работу!

Начальник приказал всем покинуть лавину, Йожо никак не хотел выходить из своего тоннеля. Но когда понял, что всем надо уйти для исправной работы прибора, сам отошел в сторону.

Я кинулся обратно к тоннелю и притащил его лопату. Все мы в молчании ожидали, когда начальник закричит: «Ко мне, ребята! Сюда!» И мы бросимся к нему и будем искать уже наверняка. Но приказа все не было. Прошло много времени, страшно много — может быть, полчаса (нет, не больше. Больше нельзя! Никак нельзя!), а молчаливая группа людей с прибором все еще медленно и сосредоточенно ходила по лавине. Раза три они останавливались, возвращались, еще раз проходили подозрительное место, но потом продвигались дальше и не звали нас.

Когда мы все были на лавине, я боялся, что Яне еще тяжелее дышать оттого, что мы там ходим. Ведь снег и так тяжелый. А нас все-таки тридцать. Но когда все ушли, мне вдруг стало Яну жалко, ведь она осталась совсем одна, и ей, наверное, очень страшно. Ведь теперь она не слышит больше стука ломов и лопат, не слышит никакого движения. Говорят, что снег пропускает звук. Человек надеется, пока слышит. Но когда ничего не слышит, даже слабого звука, то он может подумать, что все ушли и бросили его одного.