Михаил Горбовцев - Мишкино детство

— А вы, вареновцы, так и смотрите, чтоб чужое потравить либо украсть что-нибудь! — запальчиво бросил Ванька.

— Почему ты думаешь, что это Федотова сочинение? — спросил Александр Петрович Митьку.

— Приметы ясные: жадный отец с кружкой, Аниська… И потом, плохо написано.

— Ты, должно быть, сердит на Федотова. Должно быть, твою корову загонял в хлев?

— Не… Я ничего… — замялся Митька. — Мы только с боковцами в войну играем… любя…

— Да… любя… — протянул боковский Кондрат. — Так и целите, чтоб зуб выбить.

— Продолжаем рассказ, — оборвал спор Александр Петрович. — «…На второй день праздников у нас был в гостях батюшка, отец Петр, с матушкой и урядник Петр Сидорыч. Батюшка спрашивал, чем я занимаюсь. Он попросил прочитать, что я написал. Я прочитал, он похвалил и кое-что поправил. Потом спросил, как учит учитель. Я сказал — хорошо. Петр Сидорыч спросил: «А не распускает ли он между школьниками крамолу, не поносит ли его величество государя императора и его августейшую семью?» Я сказал: «Не поносит»…»

Школьники опять засмеялись.

— Во дураки! — обернулся Ванька. — Вы думаете, это понос? Это — не ругает ли…

— Правильно, — подтвердил Александр Петрович, — Иван Федотов все знает, — и продолжал читать: — «…Больше гостей у нас не было. Отец говорит: «Лишние гости — ненужные расходы». Днем отец посылал меня с батраком на гумно за кормами. Я смотрел, чтобы батрак не брал корм как зря, а брал по-хозяйски. Один раз катался на салазках… Так я провел праздники».

— Ну, как по-твоему, Яшкин? — взглянул Александр Петрович на Мишку.

Ванька скосил свои сонные глаза в сторону Мишки.

— Хорошо, — угрюмо сказал Мишка.

— Теперь приступим к другому рассказу, — сказал Александр Петрович. — Рассказ называется «Как я поймал Акимову душу». В этом сочинении было очень много точек и кое-где попадались непонятные слова, так я их заменил.

Ребята насторожились.

— «Это было прошлой зимой, — читал, будто рассказывал, Александр Петрович. — Недалеко от нас жил дед Аким. Жил, жил и вот, один раз, умер. По покойнику надо было читать псалтырь, а читать некому. Позвали монашку, а монашка заболела. Вот тогда приходит к нам дедова бабка Аксинья. Приходит дедова бабка и говорит: «Миша, может ты по деду почитаешь?» Я говорю, что читать по-славянски умею, и даже нараспев, как в церкви. Да только по покойнику, надо не подряд читать, а выбирать из разных мест. А как выбирать, я не знаю. «А ты, — говорит бабка Аксинья, — читай все подряд, все равно никто ничего не понимает, а бог видит, что читать больше некому, и простит, если что не так». Мать тоже говорит: «Пойди почитай». А бабка подбивает меня: «Холодцом тебя накормлю, кутьей с медом, пшеничные резанцы будем печь». Я покойников не люблю, а холодец, кутью с медом и маленькие пшеничные пирожки с луком — резанцы — люблю. А итти боюсь. Напутаю, думаю, а бог рассердится да перекривит мне рот на сторону.

Бабка опять жалостным голосом: «Дед — он всегда про тебя хорошо говорил: «Хороший, — говорит, — мальчишка растет. Когда умру, пусть по мне священное писание почитает». Ну, может, это бабка и выдумала, может дед Аким так и не говорил, только мне стало жалко его. В саду у деда есть береза. Каждый год ранней весной дед бывало просверлит в ней дырку, вставит деревянную трубочку и повесит на трубочку кувшин. И вот в кувшин начинает по каплям собираться сладкий березовый сок. А как соберется, так мы его попьем. Вот я раз снял кувшин и пью — и ничего не вижу. А дед Аким подошел и говорит: «Оставь мне хоть горло промочить». Другой бы на его месте вырвал кувшин да тем кувшином по голове. Ну, вспомнил я это и подумал: «Чорт с ним, со ртом! Если перекосит, я и с перекошенным проживу, а может, еще и не перекосит».

Пошел.

У деда Акима есть кухня и есть горница. На зиму, чтобы меньше расходовалось топлива, дверь горницы забивалась. Сами они жили в кухне. Ну, а тут, по такому случаю, дверь отбили и положили Акима в горнице — чтобы не сразу протух и чтобы в кухне просторней было. Дед жил бедно, но раз в доме покойник, тут уж каждый последнее режет и варит. Бабка накормила меня холодцом, а на закуску дала две большие ложки кутьи. И стал я читать. Чтобы чтение было похоже на настоящее, я главу прочитаю, несколько листов переверну и другую начинаю. Когда еще рано было, то приходило много народу прощаться с дедом и не страшно было. А когда стемнело и зажгли лампу, народ перестал приходить, и стало страшно. Дедовы домашние возились в кухне. Со мной остались две бабки: горбатая Марья и косая Дарья — один глаз у ней смотрит глазом, а другой бельмом. Сначала они потихоньку разговаривали, а потом вижу — начинают похрапывать. Сидят на сундуке у порога и храпят. А одна — не знаю какая — аж носом засвистела. И мне стало совсем страшно. Ну, я как увижу, что они спят, и как крикну во всю мочь: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!» А они проснутся и давай креститься. Пошепчутся и опять спать. Вот, раз так, я как крикну: «И посетите нас!» А из-за икон как вылетит что-то такое большее, как шмель, да как зажужжит: ж-жи-и… Обкружило мою голову да об иконное стекло стук-стук… Бабки подхватились да бежать. Я псалтырь кинул да за ними.