Хольгер Пукк - Виллу-филателист

И конечно, пришлось бы рассказать о последнем случае. О том, как Большая Куртка позвал меня с собой. «Так как Раб заболел, а с делом тянуть нельзя…»

У меня мурашки побежали по спине, когда я выслушал предложение. Тут был страх, внутренний бунт чести против бесчестия, было предчувствие чего-то ужасного. Но еще больше в этой странной дрожи было сознания: «Теперь-то я стану равным! Больше я уже не побирушка, которому пришлепывают трешку на лоб».

Я не думал о конфетах, о вине, о магнитофоне или о деньгах. Я не хотел никаких вещей. Мне просто важно показать, что я не просто Скрипун, что я могу стоять на одной доске с другими.

И еще… я испытывал странное тревожное любопытство: как это делается?

Там у киоска нас и взяли. В тот самый момент, когда Большая Куртка и Маленькая Куртка свернули замок и вошли. Я же стоял на углу улицы и должен был смотреть во все глаза и держать ушки на макушке.

— Почему вы пошли с ними?

Вопрос прозвучал в третий раз. Теперь в нем уже слышалось нетерпение.

В ту же секунду я почувствовал, как мама, будто нечаянно, коснулась коленкой моей ноги. Но я знал, что она это сделала намеренно: напоминала мне о роли, которую я должен был сыграть. Может, это уже было не напоминанием, а скорее приказом или же настойчивой просьбой: не позорь, мол, свою семью! Потому что сочувствие по принуждению не такой большой стыд, как…

Как… А как же?

Что я должен был ответить? Кратко, одной фразой? Такой фразой, которая объяснит все и суду и троице за ограждением. Да, и им тоже! Это пришло мне в голову только сейчас! Как же я раньше не дошел до этого? Я ведь и сейчас еще для них ничтожный Скрипун. Они сидят за ограждением между охранниками. А я в зале, возле своей матери.

Я глянул на троицу. Они казались почему-то одинаково безликими. Наголо остриженные, в какой-то серой одежке. Я с трудом определил, кто из них Большая Куртка. Он уставился куда-то вниз.

Мне вдруг захотелось ответить так, чтобы голова его вскинулась и он посмотрел бы на меня широко раскрытыми, удивленными глазами. И чтобы ему и в голову не пришло усмехнуться той уничтожающей, когда-то так унизившей меня и одновременно опутавшей усмешкой.

Я не мог ответить: «Меня заставили». Тогда бы он обязательно усмехнулся: другого, мол, от тебя и не ждали, жалкий Скрипун!

Нельзя было сказать и «Я не знаю». На это бы он тоже усмехнулся: дескать, трусливый лягушонок, ведь знаешь!

И уж вовсе немыслимо ответить: «Я хотел стать с ними вровень». Тогда бы он и вовсе позлорадствовал: «И не стал! Сидишь возле своей мамочки, Скрипунчик!»

Какие это должны быть слова, которых он от меня не ждет?

И тут меня вдруг осенило.

Я с облегчением перевел дыхание, и мне показалось, будто судья ободряюще кивнул мне.

Я четко произнес:

— По глупости!

Большая Куртка тут же поднял свою оболваненную голову. Он посмотрел на меня как-то по-особому, будто я стал для него загадкой, которой ему не разгадать. И он опустил голову.

Он забыл о своей противной усмешке. Я сумел ее уничтожить.

Я не стал равным ему. Я был выше его…

Все это случилось со мной много лет назад. Вряд ли я тогда так обстоятельно размышлял над ответом. Между тремя вопросами для всех этих раздумий просто не было времени. Но, видимо, в подсознании сверкали и гасли как молнии эти картины, направляя мои мысли, а лишь теперь вот я смог выразить их словами.

История эта вспоминается мне всегда, когда я со своего судейского стула с его высокой спинкой вынужден задавать аналогичный вопрос какому-нибудь пареньку, который встает передо мной в зале суда.

Виллу сидел у окна, положив руку на раскрытый альбом с марками и смотрел на вечернюю улицу.

На противоположной стороне проезжей дороги виднелись белые и лиловые гроздья сирени. Они низко склонились через светло-зеленый забор, будто предлагали прохожим полюбоваться собой.

Посреди улицы, закончив рабочий день, стоял экскаватор. Его ковш с заостренными блестящими зубьями, спокойно лежал на куче земли, прямо на краю широкой канавы, которую он прогрыз сегодня в твердом, как камень, грунте.

На горках вырытой земли, в грязных сапожках, галдела малышня. Смеясь, они покоряли одну вершину за другой и перешагивали через устрашающие их пропасти.

Хотя Виллу и смотрел на улицу, но ни сирени, ни ковша, ни малышей он не видел. Они не привлекали его внимания, потому что он думал. Думал и сокрушался. Причин для того и другого было достаточно.