Гортензия Ульрих - Письмо не по адресу. Любовная горячка

Я оглядываюсь на Мильфину, но она лишь пожимает плечами. Так что мне приходится проследовать за её шефом. Кабинет его традиционно пуст. Ни листка бумаги. Нигде.

Кулхардт плюхается в кожаное кресло за письменным столом, кладёт ноги на стол и устремляет взгляд в окно.

— Теперь вы можете объяснить мне, в чём дело? — осторожно спрашиваю я.

— Теперь я могу объяснить тебе, в чём дело. Я могу, — отвечает Кулхардт, не отводя взгляда от окна. — Мир там, снаружи, недобр и опасен, Берри Блу. Гораздо хуже, чем может себе представить тот, кто вырос в тепличной атмосфере добропорядочной бюргерской семьи.

— Какая ещё тепличная атмосфера! — возмущённо восклицаю я. — Во-первых, мои родители часто оставляли меня одного, когда я был ма…

Один взгляд Кулхардта, и я замолкаю на полуслове.

— Доводилось ли тебе хоть раз заглядывать в жестокие, холодные глаза преступного мира, Берри Блу?

— Что? Э-э-э… нет, если не принимать в расчёт затею со свиньями.

— Свиньи, Берри Блу. Раньше свиньи были лишь завязкой истории — теперь же они стали и развязкой.

— Что вы хотите этим сказать? Я…

— Что я хочу этим сказать. Объясни ты, Липински.

Я подскакиваю на месте, но уже слишком поздно: что-то тёплое течёт по моей щиколотке.

— Липински! Старая ты свиньи! Неужели нужно каждый раз на меня писать?

— Йофф.

— Липински — не свинья, — произносит Кулхардт.

— Да знаю я! Пёс, который писает на меня при каждой встрече.

— Он живёт в теле бассета, — напоминает Кулхардт, — но душа его — мой покойный партнёр. Кроме того, он мочится на тебя потому лишь, что ты ему нравишься. Об этом я тебе тоже много раз говорил.

— Мне всё равно. Это ужасно раздражает. Мама уже удивляется, почему мои брюки всё время так пахнут, когда я отдаю их в стирку.

На лице Кулхардта появляется ехидная ухмылка:

— Стирай сам. Тогда никто не будет удивляться.

Нет, на это я не пойду.

— Но ведь свиньи в безопасности, — возвращаю я разговор к нужной теме.

— Свиньи в безопасности, Липински? — спрашивает Кулхардт.

— Нёфф.

— Сам слышишь.

Временами я задаюсь вопросом: действительно ли Липински что-то отвечает, либо же это просто игра моего воображения?

— Не понимаю! Вы ведь знаете, что за дом у родителей МАКС. Там так же безопасно, как и… как и…

— В банке? — заканчивает предложение Кулхардт и издаёт презрительный смешок.

— Вот именно! И потом, Готтхильфу и Женевьеве там очень хорошо. Особенно Готтхильфу. Он положил глаз на мопсиху Розали. И она ему тоже симпатизирует!

— Нёфф! — раздаётся за моей спиной.

В тот же миг дверь с грохотом захлопывается.

Оглядываюсь в поисках Липински, но его и след простыл.

— Что на него нашло? — глупо спрашиваю я.

— Что на него нашло. Это было ошибкой, Берри Блу.

Тут меня осеняет:

— Точно, Липински ведь тоже неровно дышит к Розали!

— Можно и так сказать, — отвечает Кулхардт, — но я называю это любовью. Я, правда, не вполне его понимаю, но на вкус и цвет, сам знаешь, товарищей нет.

— И что теперь?

— И что теперь. Теперь у Липински любовная тоска. А это плохо, Берри Блу. Очень плохо!

— Почему?

— Почему. Ещё увидишь.

— А что вы говорили про свиней?

— Что я говорил про свиней. Сам разбирайся. А теперь оставь меня в покое. У меня дела. Кроме того, твои нескончаемые вопросы действуют мне на нервы.

О том, что его нескончаемые повторения моих вопросов тоже действуют мне на нервы, я лучше умолчу.

— Не могли бы вы дать мне ещё один совет? — обращаюсь я к нему, уже стоя в дверях.

— Не мог бы я дать тебе ещё один совет. Внимательно следи за свиньями. Вот тебе совет.

— Вы не в курсе, почему Кулхардт считает, будто бы дело ещё не закрыто? — спрашиваю я Мильфину, которая как раз запихивает свои рождественско-пасхально-именинно-свадебные салфетки на полку, где уже выстроилась целая армия пластиковых пасхальных кроликов и музыкальных часов в виде фигурки Санта-Клауса.

Она вздыхает:

— Ни малейшего понятия, Берри. Я обо всём узнаю в последнюю очередь. Такова секретарская доля.

Я понимаю, что от неё не дождёшься никакой помощи, и откланиваюсь.

Правда, порожняком уйти не получается: Мильфина всучивает мне пять банок испанских консервированных персиков, чей срок годности на исходе. Родители обрадуются, ведь наши посетительницы так любят торты с персиковым кремом.

Эх, как бы узнать, почему Кулхардт уверен, что дело ещё не закрыто?

С Готтхильфом и Женевьевой ведь всё в порядке. Или что-то не так?