Сусанна Георгиевская - Отрочество

— Очень хорошо! — сказал Евгений Афанасьевич.

Тогда, потеряв разом всю свою солидность, он, просияв, посмотрел ей прямо в глаза. Мать с облегчением вздохнула и первый раз ответила взглядом на его взгляд.

— Яковлев! — выкликнул наконец Евгений Афанасьевич последнюю в списке фамилию.

Вышел на середину зала тот самый мальчик, которого с таким любопытством рассматривала сегодня исподтишка Галина Андреевна. Казалось, он едва дождался, чтоб его вызвали. Пока прыгали другие ребята, лицо его, руки, глаза выражали высшую степень нетерпения. Рот был полуоткрыт. Было видно, что ему трудно устоять на месте, что он так и бросился бы вперед по первому слову Евгения Афанасьевича.

И вот наконец Евгений Афанасьевич сказал: «Яковлев!»

Яковлев не побежал, а прямо-таки ринулся на его зов. Он торопливо понесся в конец зала, повернулся и, не дав себе времени отдышаться, помчался к рейке. Подбежал, посмотрел вверх и вдруг остановился.

— Обратно, Яковлев, не суетитесь, — сказал Евгений Афанасьевич. — Не надо терять дыхание.

Яковлев возвратился обратно, повернулся, разбежался опять — и опять остановился перед рейкой. Остановился с таким отчаянным выражением лица, что Галине Андреевне стало его жалко.

— Еще раз! — сказал неумолимый Евгений Афанасьевич.

И все повторилось снова: стремительный бег и внезапная остановка.

В ряду молчали.

Отчаянное лицо Яковлева напомнило почему-то Галине Андреевне ее собственное детство, всю силу чувства — будь то радость, надежда или горе, которую в ту пору по всякому поводу испытывает человек.

Она отвела от мальчика глаза, чтобы не усилить его стыд и отчаяние. Ясное дело: когда такой конфуз случается при чужом человеке, это еще стыднее и мучительнее.

Стараясь не глядеть на Яковлева, она нечаянно посмотрела на сына и заметила, что Саша с волнением следит за товарищем, кивает ему, с досадой машет рукой, сжатой в кулак.

— Еще разок… Спокойно, спокойно, Яковлев, — повторил Евгений Афанасьевич. — Вот так. Молодец. Вперед…

Но Яковлев останавливался снова и снова.

Наконец в ряду ребят послышался долго сдерживаемый смех.

Как ей хотелось вмешаться, объяснить, положить конец этой детской жестокости!

Вмешаться?.. Но как? Что она скажет? Ведь она всего только дежурная мамаша…

— На место, Яковлев… Ребята, — сказал Евгений Афанасьевич, — сколько раз надо напоминать, что вы на уроке? Это обычная тренировка. Смеяться решительно не над чем. Так вот, несколько слов о тренаже… — Чуть покачиваясь, он прошел перед рядом мальчиков, мягко ступая физкультурными тапочками. — Как вы полагаете, от чего главным образом зависит удача прыжка?

Он помолчал, ожидая ответа.

— От роста? — сказал вопросительно чей-то голос.

Евгений Афанасьевич помотал головой.

— Совершенно не зависит, — сказал он. — Вы это сами видели сегодня. Семенчук прыгает неважно, хотя он чуть ли не больше меня. А Левченков не прыгает совсем и предпочитает проползать под рейкой.

В шеренге опять засмеялись. Но Евгений Афанасьевич нахмурил брови, и смех утих.

— А ведь бывают и такие малыши, — он показал рукой от пола, какие именно бывают малыши, — а прыгают, и, можно сказать, отлично прыгают. Успех прыжка зависит, разумеется, от уменья, от ловкости, но более всего — от смелости. Недаром пловцов учат прыгать с вышки и нырять с открытыми глазами. Их учат, так сказать, не бояться, учат управлять своим воображением. Значит, учась брать препятствие, вы тренируете тем самым волю. Стоит только оробеть, усомниться, заколебаться — и вы теряете уверенность в себе, перестаете быть храбрыми, утрачиваете решимость. Ясно?

Мальчики слушали эту речь довольно рассеянно — они устали. И только одно детское лицо опять поразило Галину Андреевну страстной напряженностью своего выражения. Это было лицо Яковлева — незнакомого ей до сих пор Сашиного товарища. Рот у него был полуоткрыт, глаза впились в Евгения Афанасьевича.

Раздался звонок. Мальчики, шумя, пошли в раздевалку.

Пошла к выходу и Галина Андреевна. Но перед тем как выйти из зала, она обернулась. Яковлев, ее Саша и очкастый поэт Денисов стояли у окна. Яковлев — с опущенной головой. В руках он держал куртку. Саша что-то сердито ему доказывал, как видно утешая.

Стенка против двери, где остановились мальчики, состояла из четырех широких оконных рам. Физкультурный зал, казалось, повис над городом. Сверху, с высоты пятого этажа, были видны голубоватые искры, брызжущие с трамвайных проводов, и тяжелые, могучие леса, обнимавшие соседнее, поврежденное войной здание. Людей на лесах не было видно, но часть охваченного лесами дома, обращенная к Невскому, уже была достроена — даже покрылась свежей штукатуркой. Край неба, видневшийся из окон, был розовый. Розовая полоса переходила в голубовато-лиловый цвет перламутра. Неожиданно свет раннего зимнего заката вошел в физкультурный зал, лизнул пол, коснулся брусков и рейки и уткнулся косым лучом в угол зала. Он захватил ребят, стоящих у стены, зажег пуговицы на куртке, которую все еще держал в руках Яковлев, пронизал очки на носу поэта Денисова и хохолок на макушке ее сына. Сверкнул и побежал дальше, дальше, по недавно окрашенным стенам, оживляя на мгновение все, что попадалось ему на пути.