Б. Травен: Поход в Страну Каоба

Воду для питья брали не из озера, а из двух ключей, которые пробивались у подножия скалистой горы.

Вечером, у костра, улучив минуту, когда они остались одни, Селсо сказал Андреу:

— Я предсказал, что Эль Камарон погибнет у этих скал. Но судьбе было угодно иначе. А с судьбой спорить не следует, лучше судьбы все равно не сделаешь.

— Ты слышал, — спросил Андреу, — что рассказывали ребята, хоронившие Эль Камарона, про то, как он околел?

— Если бы я стал слушать всякий вздор, я бы думать разучился, — ответил Селсо. — И какое мне дело до этого мерзавца? Важно другое: ни он, ни Эль Сорро теперь уже не поймают в свои сети ни одного индейца, не оторвут его от жены, не загубят его жизнь. Когда я думаю об этих двух мерзавцах, мне хочется плюнуть!

Весь следующий день путь каравана пролегал по густым джунглям. Но теперь джунгли изменили свой характер и выглядели уже совсем по-иному.

Дорога шла по зыбкой, заболоченной почве. Ни метра твердого или песчаного грунта, только топь.

Селсо, шагавший рядом с Андреу, сказал, обращаясь к нему:

— Ну вот, сыночек, здесь в воздухе стоит запах каоба, даже если поблизости нет ни единого ствола. Здесь начинается царство красного дерева. Нынче вечером ты впервые увидишь большую заброшенную монтерию, вернее — то, что от нее осталось. Да еще кое-что другое, что заставит тебя задуматься, если ты не окончательно разучился думать.

И в самом деле, растительность вдруг изменилась, изменилась так резко, что это заметили не только пеоны-индейцы, которые впервые попали в здешние края, но даже торговцы, обычно не проявляющие никакого интереса к окружающей природе. Любое дерево для них просто дерево, а любой куст — просто куст. Им совершенно безразлично, каштан ли это или черное дерево, апельсиновое или дуб. Деревья никогда ни у кого ничего не покупали, поэтому торговцев не интересовало, как они выглядят и к какой породе принадлежат.

При каждом шаге копыта лошадей и мулов глубоко увязали в мягком грунте. Животные с опаской ставили ногу, пытаясь нащупать твердую почву.

В этих краях дожди лили круглый год. Если спросить какого-нибудь старожила с монтерии, когда здесь начинается период дождей, он с невозмутимым видом ответит: «Период дождей, сеньор, у нас начинается примерно пятнадцатого июня». Тогда ему неизбежно зададут следующий вопрос: «А когда в ваших краях кончается период дождей?» И старожил с тем же невозмутимым видом ответит: «Четырнадцатого июня, сеньор».

Так оно и было в действительности. Даже когда не шел дождь, в джунглях с утра выпадала такая обильная роса, что от стекавших с кустов и деревьев капель путник промокал до нитки. К часу дня он успевал немного подсохнуть, а в два обыкновенно начинался ежедневный тропический ливень, и лил он, как правило, от четырех до восьми часов кряду. Поэтому неудивительно, что после шести недель осеннего дождя дорога напоминала свежевспаханное картофельное поле.

Куда ни глянь — всюду одни пальмы, веерные и перистолистые. У этих пальм как бы нет настоящего ствола, листья их начинают расти от самого корня. И поэтому джунгли здесь настолько густые, что можно с полным основанием сказать: «За пальмами джунглей не видно».

Этот лес представлял собой дикое, фантастическое нагромождение растений доисторического периода. Бесствольные пальмы и древовидные папоротники достигали порой высоты тридцати метров. Земли вообще не было видно, ее покрывал ковер, сплетенный из корней, мха и ползучих лиан. Человека, попавшего сюда, потрясало зрелище беспощадной борьбы, которую вели между собой растения за каждый сантиметр почвы. У людей борьба за существование не бывает более отчаянной и безжалостной, чем у них. И тем не менее все здесь буйно разрасталось и дышало неистребимой жизненной силой, которую невозможно было ни одолеть, ни уничтожить.

Это была земля, которая родила и взлелеяла красное дерево. И каоба росла здесь, наливалась силой, достигала зрелости, пленяя своей величественной красотой. Стать такой великолепной и благородной она могла, только выдержав жестокую борьбу за свое право на жизнь. Дерево, которое здесь рождалось, росло и не погибло, не могло не быть благородным. Слабые, немощные растения неизбежно засасывались болотом, сгнивали и становились удобрением для своих более сильных, красивых и благородных собратьев.

— Погляди-ка вокруг, сынок, — сказал Селсо, обращаясь к Андреу, который шел, словно во сне, в этом волшебном мире, таком новом и неожиданном для него. — Оглядись, говорю я тебе. Здесь начинается великая и дикая страна красного дерева. Вот посмотри на эти стволы — ты, может быть, наконец поймешь, почему нельзя разводить красное дерево на полях финки. Я ведь сажал кофе в Соконуско. Там тоже джунгли, да не такие! Видишь ли, Андручо, кофейные деревья сажают, как садовые. Разницы, пожалуй, нет. А вот попробуй посади-ка такого великана! Это, парень, совсем другое дело. Хочешь — верь, хочешь — не верь, но теперь, когда я вдыхаю, черт возьми, этот запах, мне начинает казаться, что ни в каком другом месте я не мог бы ужиться, да простит меня пресвятая дева!.. Я, пожалуй, даже затосковал бы по красному дереву. А здесь у меня на душе становится так весело, что я готов обнять и расцеловать вот этот ствол. И плевать мне на то, что ты можешь думать: «А не рехнулся ли этот парень от жары и усталости?» Все на свете дрянь, Андручо, и мы копаемся в этой дряни… Жена, и пятнадцать детей, и куры, и свиньи, и поездки на базар — все это тоже может в конце концов осточертеть… Я отравлен красным деревом, я принадлежу теперь к его царству. Берегись, приятель, как бы и с тобой не приключилось того же! И тогда, можешь мне поверить, тебе станет безразличной твоя… ну, как ее… твоя Эстрелья, твоя звездочка…