Леонид Нечаев - Портрет

Женина мать на первых порах не раз порывалась навести в запущенной комнате порядок, но Хлебников грудью вставал на защиту своего мира, где царил, по его словам, «беспорядок творческого порядка». Женя прекрасно понимал этот неуловимый, волшебный порядок и горячо поддерживал Хлебникова. Это был особый, рабочий порядок, всегда подчиненный холсту. Все было под рукой, в ходу, все служило работе — от перепачканной красками ветоши до кушетки.

В комнате пахло также сигаретами, кофе. Мать уже и не напоминала Хлебникову о том, что нужно проветривать жилье. Эти запахи тоже нравились Жене. На первых порах все в художнике было для него божественно.

Хлебников исподволь стал учить Женю рисунку, знакомить с тонкостями перспективы. Женя старательно перенимал приемы, жадно ловил каждое слово учителя о секретах мастерства, о жизни великих художников, готов был рисовать днем и ночью. Рассматривая Женины работы, Хлебников удовлетворенно ворковал мягким своим баском: «Есть… есть… Но потрудимся еще. «Рисунок требует от художника силы характера, постоянства и великого терпения» — так говорил Франсиско Пачеко…» У Жени от радости мгновенно вырастали крылья, он работал без устали, он уже полюбил эту черную работу — рисовать горшки и слепые гипсовые лики.

Любопытствующие соседи говорили: «И что это ты все горшки рисуешь да эти рожи бельмастые — ты хоть бы с нас портреты писал, что ли!» Мать с отцом только улыбались, выслушивая такое, — их-то Женя давно просветил насчёт азов искусства. «Погодите, Москва не сразу строилась!» — отвечал отец. Женя укоризненно и даже сердито смотрел на него: какую еще такую Москву он сулил? Как бы люди за хвастовство не посчитали.

В школе Женю давно называли художником, хотя мало кто видел его работы: он стеснялся, не хотел показывать то, что считал упражнениями. «Наш художник» — так называли Женю одноклассники и даже учителя, а он при этом готов был сквозь землю провалиться. Замечая все это, Хлебников говорил: «Скромен ты, братец, до самоедства. Но не скрыта ли здесь гордыня? Мол, являться — так уж во всем блеске!»

Хлебников не раз предлагал устроить в школе или в Доме культуры выставку Жениных работ, но Женя решительно отказывался. Женя понимал, что для родителей его выставка была бы радостью, но даже ради этого не мог пересилить себя. Ему было стыдно. Хлебников словно читал у него в мыслях и говорил: «Стыд — великое дело! Однако он может не только спасать от плохого, но и губить хорошее. От чрезмерного стыда душа скукоживается. А холст требует смелости».

Дух захватывало у Жени, когда он начинал писать масляными красками. Страшно становилось. Страх был хороший — от жгучего нетерпения, от большой надежды, от тайны, которую он хотел постичь, от предчувствия счастья, которое грезилось ему, — счастья самостоятельной работы, дерзания, совершенства.

Хлебников, сам по преимуществу колорист, говорил, что Женя «юноша весьма цветной». Он возил Женю в Верхнереченск на художественные выставки. Это была полезная школа. Там Женя, робея, искал то, чего просила душа. Это было больше, чем поиск наилучших цветовых решений. Он почему-то не делился этим с Хлебниковым, но тот видел Женино смятение и говорил примирительно: «Соотнесись, соотнесись… Это тебе поможет. Особенно приглядись к Воробьеву. Мастеровитый мужик!»

Все, что Женя видел там, было недосягаемо. Легко и приятно рассматривать полотна мастеров тем, кто сам не замышляет браться за карандаш и кисть. Женя был уже не случайный легковесный зритель. У него не было права на безответственные реплики; и в то же время он не был еще опытным художником, который сразу читает достоинства и недостатки картины, поэтому он тратил без остатка всю душу на каждую работу. Всю душу — иначе не получишь того, за чем пришел к холсту. Он радовался и мучился даже у самых незначительных работ, на которых Хлебников не советовал задерживать внимание. Он считал своим долгом пропустить все через свою ищущую душу.

Женя порой давал дельные оценки, и Хлебников бросал: «Растешь!» Женя совершенно не следил за собой, когда рассматривал картины. Он то скрещивал руки на груди, то отводил их за спину, то тяжело сопел и кусал ногти, то теребил мочку уха. Это нравилось Хлебникову. «Самоотреченно смотришь, — одобрял он. — Серьезно трудишься. Смотреть картину — большой труд, творческий труд…» Хлебников еще не отпускал Женю, всегда находился при нем со своими пояснениями, не доверяя вполне Жениной самостоятельности. Он должен был учить и воспитывать, и он рассказывал о гравюрах, которые Женя рассматривал, и вспоминал технику гравюры Дюрера, и глаза Женины при этом горели нетерпением: делать так, как Дюрер!