Леонид Нечаев - Портрет

— А сальто можешь? — крикнул он и крутнулся в воздухе.

Галька закусила губу, зажала коленками подол и… не осмелилась. Несколько раз набиралась она духу и всякий раз отступала, пока не заплакала от обиды на себя.

— Трусиха! Неумеха! — зло трясла она головой, и волосы подскакивали и хлестали ее по щекам.

Женя уже был рядом.

— Не огорчайся. Все-таки ты не мальчишка, а всего-навсего девчонка…

Сказал — и испугался. Таким злым, уничтожающим взглядом ответила на его слова Талька, что он весь похолодел и подумал, что между ним и нею все навсегда кончено. На всякий случай Женя попытался изобразить улыбку: вдруг она шутит! Он до сих пор не мог понять, когда она шутит, а когда нет.

Она молчала, и он молчал. Она казнила — он казнился.

Но вот она холодно произносит:

— Как я вижу, ты очень высокого мнения о себе. Я это заметила еще в школе.

Она съехала со скирды и захромала к поселку. Женя поплелся следом. «Странная особа, — уныло думал он. — Неужели для нее так важно никогда никому ни в чем не уступать, даже там, где это совершенно бессмысленно? Что за принцип!»

Она ни разу не оглянулась.

Женя брел вслед за ней и все думал, на самом ли деле она обиделась или это у нее такая игра. Своей вины он никакой не находил. Если только вот это выражение: «всего-навсего девчонка», — но ведь тут дело не в выражении, придраться можно к любому слову; дело в ней самой.

Гордая, неуравновешенная девчонка, вот и все. Подвернулся Женя — развлеклась, не угодил, надоел — бросила, как игрушку. Что ей человек! Подумаешь — какой-то там Женя! Эгоистка.

Так размышлял Женя, идя сзади с ее туфлями в руках. Она забыла о туфлях. Сейчас она взойдет на крыльцо, скроется за дверью — и Женя останется на улице с ее туфлями. Она нарочно «забыла» их, чтобы помучить Женю. Пусть унижается, пусть на виду у всех топчется с ее туфлями и руках, пусть стучится к ней в дверь. Его не приглашали, а он стучится… Вот еще какая она.

Что ж, он незаметным движением подбросит туфли во двор. Опустит за штакетник и пойдет себе дальше как ни в чем не бывало.

Но… это похоже на трусость…

Женя не знал, как быть. Может, унести их к себе домой? Закрыться в комнатке-отгородочке, поставить на стол и… смотреть на них весь вечер. Это было бы так здорово — её туфельки в его спартанской комнатке, где только кровать, стол и стул! Он не сводил бы с них глаз, хотя это, может быть, и стыдно…

Талька просто убегала от него. Она взбежала на крыльцо, хлопнула дверью.

Женя тяжело вздохнул, прошел во двор и аккуратно поставил туфли на крыльцо. Когда он уходил. Талька, прячась за занавеску, смотрела из окна ему вслед.

«Если мысленно разделить голову на три части, то глаза окажутся на верхней линии…» Женя привстал, посмотрелся в зеркало, снова сел. У Хлебникова в комнате висело большое овальное зеркало в металлической рамке с витиеватым орнаментом. Женя заглядывал в него с чисто научным интересом — изучал строение лица.

Хлебников нынче в городе, уехал по делам, а Жене разрешил рыться в книгах и альбомах, сколько ему заблагорассудится. Сначала Женя сидел в кресле, но в нем он утопал, уничтожался и поэтому переместился на деревянный стул к подоконнику. Здесь работалось лучше. Относительно лучше, потому что сегодня, откровенно говоря, вообще не работалось. И не от плохого настроения, а как раз наоборот — от слишком хорошего.

Но прочь настроение — надо работать. Хлебников говорит, что нужен труд, труд и труд. «Только труд спасет от ремесла». Женя склоняется над книгой.

«Почти у всех правая и левая стороны лица немного отличаются друг от друга…»

Женя еще раз встал, заглянул в зеркало.

— Все правильно, — произнес он вслух. — Лицо кривое, как у всех… Нормальный урод.

Произнес, впрочем, без особого уныния. Сел, откинулся на спинку стула. «Ну, у меня — ладно, у всех — ладно. Но у Тальки… не может быть!»

Хлебников, помнится, рассказывал, что древние греки, суровые доряне и нежные ионяне порой создавали каменные колонны как бы на ощупь, без всяких там циркулей и вычислений, и у них рождались шедевры. Постигнув совершенство круга, симметрии, они ладонью и глазом превосходили это совершенство, лишая его холодной правильности, и у них получалась не механическая пропорция, а подлинное произведение духа. Он говорил также, что этот самый дух никаким циркулем не очертишь, что меряется и воплощается он талантом, гением…

Вот тебе и «кривое». Поди разберись!

…Второй год учился Женя у Хлебникова. Его комнату, просторную, полупустую, с замечательным беспорядком. Женя любил больше всего на свете. Помимо мольберта и кушетки, в ней ютился скромный платяной шкаф с «музеем слепков» — гипсовыми бюстами наверху; у печи мостилось широкое кресло; у стен на полу, отвернувшись от прямого света, стояли обрамленные картины; всюду были разбросаны рулоны холста и бумаги, тряпицы; на подоконнике выстроились баночки, бутылочки, стаканы; заманчиво пахло красками. На столе возвышался подсвечник с оплывшими свечами.