Константин Сергиенко - Дом на горе

Он оттеснил меня и, опустив трубу телескопа, повел ею чуть ниже горизонта.

— Теперь смотри. Я снова приник к окуляру. В нем была чернота.

— Не вижу, — сказал я.

— Чуть влево, чуть вправо. Ищи, — нетерпеливо сказал Роман.

Я качнул телескоп.

— Туда-сюда. — Видишь?

— Какое-то окно.

— Смотри, смотри!

Из глубины ночи выступил желток окна, перечеркнутый крестообразной рамой.

— Настрой, — сказал Роман.

Я покрутил колесико, окно приблизилось. Теперь а правом нижнем его квадрате определился силуэт. Неясный профиль, склоненный то ли над шитьем, то ли над книгой.

Роман снова отпихнул меня и прижался к трубе.

— Вот это и есть звезда! — сказал он и засмеялся.

— Что ты имеешь в виду?

— Думаешь, я даром начал писать повесть? Это про нее. Она читает письмо. Каждый вечер сидит и читает.

— А, божьи коровки… — пробормотал я.

— Дева Мария! — воскликнул Роман. — Звезда так ведь и называется — Стелла Мария Марис. Открытие сногсшибательной важности. Не надо искать в небе, она давно спустилась на землю.

Он снова направил телескоп вверх, долго смотрел, что-то приборматывая.

— Как думаешь, там кто-нибудь есть? Иногда мне кажется, нет никаких вселенных, никаких живых созданий. Слишком уж все безжизненно. Ты любишь фантастику?

— Люблю.

— А мне надоело. Роботы, космические пираты, маньяки, захватывающие власть на планетах. Все одно и то же.

— А что же ты любишь?

— Ничего! — вызывающе заявил Роман. — Вчера читал «Первую любовь» Тургенева. Очень слабая вещь! Чтение для девиц. Не понимаю, за что его в школе прошипи? Одни ахи, охи и слюни. Любой нормальный человек может написать лучше.

— Уж не ты ли?

— А может, и я! Я, между прочим, еще сочинил две страницы, но не отделал. Как думаешь, можно сказать: «У нее был яркий чувственный рот, похожий на свежую розу?»

— Можно, — сказал я, вздохнув.

— Напишу и подарю этой, в избушке…

— А ты уверен, что там женщина? Разве можно разглядеть отсюда?

— Ха! Я их за сто верст чую. Кто еще будет сидеть вечером с книжкой.

— Но ты же в Машу влюблен.

— Одно другому не мешает. Кроме того, по замыслу там тоже Мария. Литературное воплощение, понял?

Роман покровительственно хлопнул меня по спине.

— Хоть ты и старше, в этих вопросах разбираешься хуже. Пойдем спать.

— Можно я здесь останусь? Давно хотел устроиться на чердаке.

— Ага! На романтику потянуло. Оставайся, но тут нет света, а свечки огрызок. Я, впрочем, спал. Вон матрац, одеяла. Только пожар не устрой. Ладно, я сгинул после этого он говорил без перерыва еще целый час. Про то, что цивилизация ведет человечество к катастрофе. Про то, что между поколениями отцов и детей разверзлась непреодолимая пропасть. Про то, что телевидение погубило книгу. Про то, что надо жить в деревне и возделывать землю. Про то, что школа в нынешнем виде только тормозит развитие пытливого ума.

— Ладно, я сгинул, — сказал он.

Про то, что родители превратились в детей и к ним нужно относиться снисходительно. Про то, что истинная любовь безвозвратно ушла в прошлое и только отдельные люди понимают, что это такое. Про то, что современные средства передвижения «съели» пространство, человек уже не ощущает, что такое сотни и даже тысячи километров.

Свою речь он завершал на лестнице, опустившись до пояса в чердачный люк.

— Я уж не говорю про то, что футбол и хоккей стало смотреть неинтересно. Театр и кино тоже. Мы пресыщены зрелищами и развлечениями. Что же нам интересно? Ничего! А ты пытаешься меня убедить, что я должен читать Тургенева. Мне, слава богу, еще не семьдесят лет! Я еще не седовласый старец!

Он оступился и с грохотом рухнул вниз, чертыхаясь и бормоча проклятия.

— Ничего! — крикнул он снизу. — Ты думал, я сломаю шею? Не таков современный Ромео! Спокойной ночи, Петрарка!

Я опустил трубу телескопа и попытался найти окошко. Но оно уже кануло в черноту леса.

Ночью мне приснились Конфета и Уховертка. Конфета сидела в инвалидной коляске. Сзади ее толкала Уховертка. Конфета протянула ко мне руку: «Ваня, дай бусинку». — «Дура, — сказал я, — отстань». — «Царевич, Царевич, — зашептал сверху Голубовский, — линяем! — «Ваня, Ваня, дай бусинку», — твердила Конфета, а Уховертка молчала и бледно улыбалась. Я взял гитару и заиграл. Уховертка развернула коляску и, сгорбившись, повезла ее по желтой песчаной дорожке. Тут я проснулся. Вернее, оказался на грани яви и сна. И хотел крикнуть вслед Уховертке: «Постой, не увози ее!» — Мне хотелось извиниться за грубость. Но они уплывали молча, навсегда забрав в область сна маленькую обиду. Непоправимо…