Михаил Демиденко - Приключения Альберта Козлова

— Где народ? — спросил он. — Я на репетиции опаздываю!

Никто в то утро еще не догадывался о масштабе бедствия, о той страшной участи, которую немецкое командование уготовило городу. Много лет спустя историки напишут: «Наступление на Воронежском фронте летом 42-то года было отвлекающим. Основной удар немецкой армии был направлен на Сталинград и Кавказ…»

Легко сказать «отвлекающим»! Это было началом конца довоенного Воронежа.

Дома нас ждала мать.

— Где запропастились? — всполошилась она. — Я на минуту… Сядьте, садитесь! Сядьте, вам говорят, послушайте! Ты что здесь делаешь? — увидела она Женьку. — Мать, наверное, с мог сбилась, а ты шлындаешь неизвестно где.

— Ее нет… Она в окопах, — сказал Женька.

— Все равно иди домой и не бегай где попало… — Мать присела на край кровати. — Я на минуту… Вы не бойтесь. Если что, то… Если будут эвакуировать, я за вами заеду. Будьте дома. Алик, ты старший, пригляди за Рогдаем. Никуда не уходите, ждите меня.

И она ушла.

в которой рассказывается о сапогах, отблеске пожара и приятном сюрпризе.

Фашисты бомбили Воронеж строго по плану, в шахматном порядке, через квартал, затем возвращались и бомбили здания, не тронутые в предыдущем заходе. На второй год войны они еще могли позволить себе такую роскошь, как аккуратность.

Первый день бомбежки мы с братом просидели в комнате: мать забыла надоумить, чтобы мы бежали в бомбоубежище, — в подвал, и нашим убежищем стала кровать, мы залезли под нее, забились в угол.

Взрывной волной — рвануло где-то рядом — высадило окно, не помогла бумага, наклеенная полосами крест-на-крест. Осколками стекла усыпало пол, стены Дома артистов заходили ходуном, с потолка обвалилась пластами штукатурка, двери сорвало с петель…

У меня началась головная боль, и вместе с ней мною овладел животный страх. Дикий и беспредельный.

Мне не стыдно об этом рассказывать теперь. Мое состояние было больше чем трусостью.

Еще недавно я был уверен, что никогда не умру, не мог представить, что меня не будет; думалось, что тогда вообще все сгинет.

Попав в переплет в Саду пионеров, я понял, что очень даже просто, если меня не будет. Та девочка на носилках… И те ребята, что лежали у дорожек в саду… Я ведь мог так же, как и они, лежать на земле мертвым.

В углу под кроватью ко мне вместе с головной болью (контузия напомнила о себе) подкрадывался ужас. Тупое и непобедимое чувство. Я кожей чувствовал, как к улице подлетал фашистский самолет, как к земле летела воющая смерть, искала меня, торопилась. Она разрывала, крушила все, что не пускало ее ко мне.

От боли начало двоиться в глазах, потом заболело под левой бровью, боль перекатилась в затылок и тысячами гвоздиков впилась в мозг.

Я плакал, звал мать. Рогдай тоже плакал, и наш крик тонул в грохоте. Потом наступило забытье. Бомбежка кончилась, мы затихли, прижавшись друг к другу.

Когда я пришел в себя, начал соображать, то понял, что сидим под кроватью. Боль прекратилась, голова была дурная. Что-то похрустывало…

— Тсс-с, — прошептал на ухо Рогдай. — Услышит!..

По комнате кто-то ходил, у него под ногами хрустели осколки стекла. Мы не видели из нашего убежища, кто это был. Были видны сапоги — кирзовые, давно не чищенные, с потрескавшимися верхами, с каблуками, стоптанными внутрь.

— Кто пришел?

— Не знаю… Давно ходит!

Сапоги подошли к шкафу, остановились. Заскрипела дверца. Неизвестный долго рылся в белье, что-то взял из шкафа, и на пол со стуком упали две вешалки.

— Он что-то взял?

— Не знаю. Услышит!

Сапоги двинулись к кровати. Мы затаились. Человек сел на кровать, заскрипели пружины над нашими головами.

— Бы-бы, м-м-м… — проворчал человек. Он закурил. Упала горелая спичка, обрывок газеты — человек курил самокрутку.

Он сидел минут пять, вновь заскрипели пружины, сапоги двинулись к двери и вышли.

Когда звуки шагов затихли в коридоре, мы вылезли из-под кровати. Был поздний вечер, где-то поблизости горел дом, с улицы доносились крики, неясный шум, что-то шаркало. На стенах плясали отблески.

Кровать белела простыней — человек унес с собой подушки и пуховое одеяло. Мы подошли к шкафу. Не было маминого белого шерстяного свитера, в котором она ходила на каток, и отцовского костюма. Костюм был совсем новенький, его заказали у портного под Каменным мостом. Отец сходил на примерку, потом началась война, он ушел в армию и пропал без вести. Мать долго не выкупала костюм, портной сам принес его, узнав о вашем горе, денег не взял.