Семён Ласкин - Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)

5. Чайка
— Я — чайка!
Спасите меня, люди!
Я — дочь морей!
Я падаю:

5. Ветер
Я — ветер!
Я сын урагана!
И если люди трепещут предо мной,
когда я стекла выбиваю ногой,
то быть тебе мертвой — чайка!

6. Чайка
— Я — чайка!
Спасите меня, люди!
Я — дочь морей!
Я падаю на камни:

6. Я.
Падала чайка…
Упала.
И голову положив под крыло,
Вдруг стала похожа —
мне так показалось —
на разлитое молоко.
А рядом,
разбиваясь о камни,
как сумасшедшее мечется море,
и, замирая, слушает,
дышит ли чайка.

Павловск, Павловск,
грустные парочки…
Желтой ржавчиной выцвел весь.
Павлиньими хвостами
листья падают
в парке…

Кузнечики, кузнечики
в зеленых фраках,
на пишущих машинках,
пишут диссертации.
………………
Сверчки считают деньги
на счетмашинках,
ведь работа их —
бухгалтерия.
………………
Муравьи в бегах,
все бегают…
Они и доменщики,
они и начальники.
Муравьи работают
в три смены.
Всё бегают,
все в бегах…

Строгановский покрасили в красное,
Почему не в синее?
зеленое?
белое?
Опасно?
Яркое! Яркое!
Весь Невский разукрасили,
как карты!
Я бегу от этого каскада красок
на Литейный проспект,
ещё не покрашенный.

Осторожно,
тихо-тихо
облака плывут над Тихвином:
Кем-то изгнанные, грустные
проплывают небо тусклое,
точно рыбьи стада,
неизвестно куда.
Осторожно,
тихо-тихо,
не мешая никому,
облака плывут над Тихвином —
заплывают за луну.

Падали листики вниз головой,
падали листики — рисковали собой,
переворачивались как спортсмены,
как настоящие рекордсмены:
Разлетались любопытные,
удивляя глупыми попытками
разобраться в сложности движения, —
перелетах, взлетах и кружении.

Я принимаю сводки
и впитываю их в себя.
Я радиоприемник
и телебашня я.
Каждое дерево,
каждая ветка
передает
сводку
по большому секрету.
И я
впитываю ее в себя.
Неискренний голос цветов,
хохот трусливых ворон,
тысячи пустых слов,
даже чужой сон —
всё принимаю я.
Такой у меня дар.
Я — как радар.

Шла замученная,
шла усталая,
шла по улицам
лошадь старая.
Прямо вперед,
не разбирая дорог,
шла куда прикажут,
не выполнишь — накажут…
Все — вперед…
Вся жизнь так.
«Лошадь идет!», —
дети кричат.
Что им за дело
о чем она думает.
Главное — лошадь!
………………
И лошадь идет.

Ходят гордые
собаки сегодня,
сами себе хозяева.
Ничего, что они голодные.
Ничего, что они озябли.
Ходят толпами
орды собачьи
и собачатся между собой.
— Вот бы вывести хозяев в садик!..
— Хорошо бы пойти домой!..

Много-много.
Сотни-тысячи…
Листья,
листочки,
листики,
листья-монетки,
листья-монетки
со страхом ждут
порыва ветра.

Все трепещет
при каждом паденье листа:
«Вдруг обанкротится
банк куста!»

Люди, люди…
Дождь на улице…
Простудились статуи,
промокли от слякоти.
Воет ветер.
Сижу сжавшись —
как будто меня съедает ржавчина.
Дома серые,
серое небо,
и я,
наверное,
стихи пишу серые.

Поезд —
испуганная сороконожка —
таращит фарами во все стороны.
А наверху светляки-звезды
на него смотрят с удивлением,
как на траву сорную.
Поезд несется:
А тень от фар течет:
…Я еду зайцем.

Я бегу по Невскому
от весны с повесткою.
Голова все кружится…
Я бегу по улице,
Наступают сумерки,
Жду чего-то с ужасом.
А жонглер — тарелками,
Машут часы стрелками.
Солнце и ливень,
молний извилины…
Люди,
люди,
люди
вот-вот Невский запрудят.
Дома тают.
Машины летают.
Друг на друга налетают.
Весна!
Хаос!
Я шатаюсь.

Я в окошко смотрю:
о, как сыро!
Дождик по соснам
колотит сызнова.
Все было.
Машина несется
по этой сырости,
посыльная.
Все было…
Вьет решетку
паук
для людей,
чтоб не вылезли.

Все было.

Всего не было!

Я в тумане, как в стакане
из граненого стекла,
а фонари — пузырьками —
рассматривают меня.
Ящики опилок посреди —
положили сахар
и ушли.
А я стою в тумане,
как чайная ложка в воде.