Семён Ласкин - Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)

Потом она стала кушать, а Саня сам зажег спичку и сам спичкой зажег газ. Я подумала, что он сейчас обожжется или сгорит, но он не ожегся и не сгорел, а очень спокойно поставил на газ чайник, а потом в мой горшочек насыпал манной крупы и стал варить манную кашу, да еще с достоинством поглядел на меня и улыбнулся, будто бы хотел сказать: вот, Мотя, не боги горшки обжигают.

Должна признаться, что жизнь без Бориса Борисыча пошла у нас вполне сносно, заметно не ухудшилась. Да ему, видно, там скучно не было, потому что звонков от него в первые дни я не помню. Конечно, может он на работу Ольге Алексеевне звонил, но она этого мне не докладывала.

Зато Санечку узнать было невозможно. Какой он сделался серьезный, какой старательный! И не думайте, что это ему далось просто, сразу никто другим стать не может, но желание стать другим у него выросло.

Днем, около двух часов, я уже жду его из школы. Бах — это лифт хлопнул.

Идет…

— Дззз!

Забыл, что собаки дверь открывать не умеют, звонит мне.

— Дззз!

Я ему лаю, что ключи в кармане.

И вот начинается. Сначала портфель трясет, потом все книжки пересмотрит, а тогда уж по карманам начнет шарить. Наконец, входит. И вместо того, чтобы меня тут же на улицу вести — попробуйте-ка посидите шесть часов запертыми! — идет на кухню читать инструкции Ольги Алексеевны. Она ему теперь каждое утро записки пишет, что делать и чего не делать на весь день.

Впрочем, дел видимо-невидимо!

И меня выведи, и обед мне свари, и свой разогрей, а, главное, садись за такие-то и такие-то уроки. Арифметику, значит, в первую очередь, потом можно уже русский, английский и разное другое.

Я, надо сказать, в эти часы ему совсем не мешаю. Сознательность у кого хочешь должка быть.

Вечером Санечка поднимается совсем усталый. Выйдет, как и Ольга Алексеевна на кухню, скинет туфли, будто и он по участку ходил, положит ноги на другой табурет, и глаза прикроет.

— Ну и денек, — вздохнет, — Мотька! Ну и пришлось поработать! Но мы, — скажет, — Мотька, должны с тобой все свои силы отдать, чтобы помочь маме. И я, Мотя, эти силы отдаю честно.

Потом прибавит, чтобы вопросов с моей стороны лишних не было.

— А папа пускай пьесу пишет, у него дело еще более ответственное, его сто миллионов телезрителей ждут.

А мне станет так хорошо и щемяще на душе, я только подумаю: «Милый мой, Санечка, наклонись, я тебя поцелую!» И сама начну прыгать и хостом вилять, чтобы он понял, чего от него хотят.

И он, конечно, поймет, и тогда я лизну его в нос, а потом в левую и правую щеку, а потом еще несколько раз куда попало, потому что он, мой Санечка, все же совсем неплохой человек, как доказала жизнь и выпавшие на его долю тяжелые испытания.

А вот если вам показалось, что я его критикую и о нем всякие вещи говорю, то это могло быть только от моей любви и от моего к нему небезразличия.

Почему так, спросите вы.

Да потому, что самая худая, думаю, любовь — это любовь слепая. Когда любящий не видит у любимого недостатков. Поэтому он обязательно разочаровывается в любимом.

А вот я всегда вижу у своих любимых все их недостатки, а они видят мои недостатки, и мы друг друга все время критикуем, помогаем в себе разобраться, и поэтому мы всегда в движении, мы с каждым днем все лучше и лучше делаемся, и я подозреваю, что в конце этой повести все так улучшимся, что читатель удивится и руками всплеснет: какие же мы все хорошие!

В пятницу вечером Ольга Алексеевна сказала нам.

— Не знаю, как и дождаться воскресенья. Устала я здорово. И хоть сегодня уже было поменьше вызовов, но все же их очень много, и дети болеют тяжело.

— Хорошо, что ты сама еще не заболела, — сказал Санечка серьезно, — весь день среди гриппозных детей.

Тут Ольга Алексеевна ничего не ответила, а поглядела на Санечку своими добрыми большими глазами и вздохнула. Да, — как бы сказал ее вздох, — если это случится, то придется нам всем очень худо.

Помню, в тот момент сидела она по обыкновению на кухне. За окном было совсем темно и только слегка искрился на подоконнике рулон снега. И тут Саня вдруг принес дневник и показал ей отметки. И там вопреки его обещаниям даже по арифметике сплошные пять. И Ольга Алексеевна протянула к нему усталые руки и потрепала молча Саню по волосам.

…Утром я забежала к ней в комнату и испугалась. Лежала моя дорогая Ольга Алексеевна на диване, бледная, под глазами черные круги. Вынула она из-под мышки градусник, поглядела на него, сморщилась.