Алексей Леонов - Сани-самоходы

— Евламлиха помирает совсем, велела полечить. Катеринушка хворает. Дед Тентель рассохся тоже…

Часто Петька говорит больше адресов, чтобы Сестра Милосердная подольше походила по дворам и у неё не осталось времени ослушивать его грудь и спину, проверять прямоту позвоночника, слух, зрение, горло и давить на печень.

Иногда с ней приезжает её подружка. Они вдвоём обходят больных, дают советы. Вдвоём у них обход бывает коротким, и тогда Петька сбегает куда-нибудь, отсиживается допоздна, а потом притворяется уставшим, не стоит на ногах, засыпает сидя — и его освобождают от осмотра до утра. Утром Петька просыпается рано, пулей вылетает из своей спальни — и ищи ветра в поле! Приходит домой, когда сестра уйдёт к автобусу на Медведки.

…Хочется Петьке иногда поболеть, отдохнуть от школы. Но никакая хворь к нему не пристаёт, словно боится Сестры Милосердной, и Петька завидует ребятам, у которых нет такой сестры и которые болеют…

Вздумалось однажды Петьке на крышу взобраться и с крыши на округу посмотреть. Вздумалось — и полез.

Лестницы у дома не было, а крыша высоко от земли. Правда, до карниза Петька взобрался по углу каменных сенец, но перелезть на железную покатую крышу, нависавшую над стеной и карнизом, побоялся. Руками зацепишься за край — ногами до каменной стены не дотянешься, будешь висеть и болтать ногами по воздуху…

Петька, конечно, знал, что можно легко перебраться на дом с соломенной крыши хлева, но там его могла заметить мать через окно, выходившее во двор, и закричать, что он разбивает на крыше солому. А отказаться от своей затеи Петька был не в силах.

Стояла весна. Жёлтым цветом опушились на ракитках серёжки. Скворцы распевали у скворечников. Гомонились всюду воробьи, На больших деревьях кричали грачи. Небо было высоко и сине и казалось замороженным молодым ледком.

Петька ещё раз обошёл дом и убедился, что снаружи ему на крышу не попасть. Тогда он тихо пробрался в хлев, осмотрел крышу и нашёл в ней просвет. Потом по лестнице поднялся к дыре, раздвинул подрешетник, солому и высунул голову наружу.

На соломенной крыше сидели и грелись красные бабочки. Они то складывали, то раскладывали крылышки… На ракитку через крышу летели пчёлы.

Петьке сразу стало хорошо, он вылез через дыру на волю и по толстому перемёту перешёл с хлева на дом. От первого шага железо громыхнуло, испугало его, тогда он встал на четвереньки и по-кошачьи, переступая осторожно с гребешка на гребешок, бесшумно добрался до конька. Встал и осмотрелся.

Простор ошеломил Петьку. Ему захотелось вдруг полететь над землёй, захотелось, чтобы у него отросли крылья. Он даже оглянулся через плечо, будто надеялся увидеть вместо лопаток эти самые нужные для полёта вещи…

Деревню всю затопило жёлтым ракитовым цветом. Сады были живые, солнечные, не чернели, как зимой. Поля зеленели озимыми. За полями виднелся горизонт, где, как считал Петька, был край земли. Ему захотелось дойти до того земного края, свесить голову и посмотреть, что там внизу. Он подумал, что внизу, наверно, плещется море или океан и плавают страшные акулы и крокодилы…

Петька пробрался к трубе, подержал над чёрным закопчённым колодцем руку. Из печи выходило тепло. Он нагнулся и понюхал. Пахло вкусными мясными щами. Мать его умела всё варить вкусно. Ему захотелось есть, но с крыши спускаться было жалко.

Из трубы вдруг повалил густой желтоватый дым и потянулся высоко-высоко в поднебесье. И там наверху, в небесной синеве, чистой, как ледышка, темнели точечками жаворонки. Глаза Петькины видели очень далеко и сильно (от зелёного лука у него «острилось» зрение), и теперь Петька видел, как трепыхали жаворонки крылышками. Они были похожи на чёрные звёздочки. И мерцали, словно звёзды.

«А что, если, — подумал Петька, — что, если я сяду на трубу? Поднимет меня дым в небо или нет? Я рубаху расставлю! Она надуется дымом — и я полечу…»

Петька посмотрел ввысь, туда, где кончался дым. «Полечу!» — решил он — и сел на трубу. Она была горячая, но Петька стерпел. Он поднял к небу лицо, прищурил глаза, чтобы не страшно было лететь. Ему даже показалось, что его уже раз приподняло.

— Один, — начал считать он. — Д-д-ва, три!