Татьяна Корниенко - Crazy

— Но разве вокруг мало людей? Вон, полная школа.

— Много. С ними будет хорошо и весело. Но иногда хочется поболтать о серьёзной музыке, книгах, живописи и посмотреть нетупой фильм. Возможно, я тоже crazy.

— Понятно… Теперь не боишься?

— Не боюсь.

— Но я же Мойдодыр!

— Ну и, пожалуйста. Твой выбор. Только скажи, позаниматься со мной не передумала?

— Что ты! Конечно же, нет!

Иван усмехнулся:

— Сделка состоялась. Поздно уже. Я пошёл.

Пока я, совершенно обалдевшая, стояла посреди комнаты, он обаял в коридоре мою маму, распрощался. Стукнула дверь. Ну и вечер!

— Алечка, кто это был?

Бедная мамочка, ко мне никогда никто, кроме Юльки, не заходил. Конечно, она не привыкла.

Я затрясла головой, бросилась ей на шею, обняла, а потом как завизжу:

— Мой друг, мама!

Никогда не встречала человека, который так быстро всё понимает и запоминает. Через месяц Иван уже нагнал программу, и нашим занятиям пришёл славный конец. Знала о них только Юлька. Когда я заявила, что учу с Иваном уроки, она обалдела. Виду, правда, не подала, но тут же спросила:

— Влюбилась?

Я подумала и кивнула. Что врать-то? Всё равно увидит. Не увидит, так догадается.

По-моему, Иван нравился не только мне… Но уточнять я не стала.

Иногда мы дружили втроём. Иногда — это три раза. Первый — вместе поехали за город, побродить по лесу. Второй — «Щелкунчик» в оперном. Иван пригласил. Я «Щелкунчика» уже смотрела года три назад, с мамой. Но сделала вид, что впервые. А Юлька, действительно, до сих пор балетами не интересовалась. Я за ней в театре наблюдала, как она головой и ногой качает. И как кособочится, чтобы Ивана плечом коснуться.

Домой шли пешком. Иван рассказывал о музыке. Про классицизм, романтизм, импрессионизм. Про всеми позабытого Баха. Оказывается, о нем лет пятьдесят не вспоминали. Потом вспомнили, да и то случайно. Теперь он великий, но ему-то от этого уже ни тепло, ни холодно. Или Бетховен. Как глухой мог такую музыку писать — не понятно! «Лунная соната» — пам-пам-пам, пам-пам-пам… Фантастика! А Сальери?! Он, может, никого и не травил. Сочинял себе свои оперы, а вот попробуй, исправь репутацию. Ещё Иван про Ленинградскую симфонию рассказал — Шостаковича. Как её в блокадном Ленинграде исполняли замёрзшими пальцами, а в домах в это время люди от голода и холода умирали.

Я раньше думала — музыка и музыка. Красивая или скукота. Оказывается, с ней не всё так просто!

Юльке тоже было интересно, только она всю дорогу морщилась и делала вид, что у неё нога натёрлась. Это чтобы Иван под руку взял. Думала, я такая наивная, ничего не вижу и не понимаю. Ну, он и взял, конечно. После этого мне стало скучно, я сказала, что не успела сделать уроки, голоснула маршрутку и уехала. Пусть себе гуляют.

Про третий раз я расскажу подробнее, потому что это было — вообще!

Как-то я пришла из школы, а у нас дома дядя Вова Решетов, мой учитель. Я так обрадовалась! Он уезжал за границу, и мы жуть сколько не рисовали. По-моему, он тоже обрадовался. Пока мама нас обедом кормила, я извертелась вся. Наконец она сказала: «Вовочка, мы обо всём с тобой поговорили. Поступай, как знаешь. Сейчас можете идти к Альке, я вам мешать не буду». Я бросилась доставать краски, карандаши, бумагу, но дядя Вова меня остановил:

— Подожди, Алевтина прекрасная, сегодня никакого рисования не планируется. У меня тут одна задумка созрела. Только сначала покажи свои работы. Старые, и которые без меня рисовала. Надеюсь, не бездельничала?

Любимый дяди Вовин вопросик. Я расплылась в улыбке.

— Конечно, нет! Много нового. Только оно всё какое-то…

— Какое? Рисовать, что ли, разучилась?

— Нет. Оно… переживательное.

— Ух, ты! Никак влюбилась?

Представляете? Прямо так, с ходу. Вот же проницательный! Хотя, что удивляться: он художник. Отличный художник! Ему по-другому нельзя. Станет, например, человека рисовать, настроение не уловит, что ж тогда за человек получится? Среднеарифметический.

Я вот как пробовала. Рисуешь лицо. Никакое. Потом карандашом чуть-чуть губы поднимаешь — заулыбалось. Брови около носа опускаешь — насупилось. Пару линий — постарело… Вот бы в жизни так просто! А, может, оно и есть просто? Только мы сами всё усложняем. То есть пора уголки губ поднять, а мы сами себе морщины рисуем и брови супим? И носимся везде с этим образом, как с писаной торбой?

Так, это философия. Возвращаюсь к дяде Вове.

— Ух, ты! Никак влюбилась?

Я покраснела и головой киваю.