Энна Аленник - Журавленко и мы

Это все собравшиеся слушали очень внимательно. Лёва тоже ловил каждое слово, хотя речь шла о каких-то непонятных ему коэффициентах, кинематиках и синхронизаторах…

А Маринка по закону: «непонятное — скучно слушать» — пропускала вес технические объяснения мимо ушей и следила за Розовеньким. Он сидел напротив, в четвёртом ряду. Его лицо становилось всё более озабоченным и всё больше розовело.

Журавленко кончил объяснять и сказал:

— Сейчас мы продемонстрируем кладку кирпича без рук.

Зал загудел. Верящие заспорили с неверящими. Но верящих уже стало явно больше.

Председатель спросил у собрания:

— Вопросы желаете задавать сейчас или после демонстрации модели?

Все ответили, что после демонстрации. Всем интересно было увидеть, как машина заменит руки каменщика.

С площадки быстро сняли стол. Сошли вниз председатель и стенографистка. У модели заняли свои места Шевелёв и Кудрявцев.

Журавленко отошёл назад, за модель, и совершенно спокойно сказал:

— Включайте.

Сергей Кудрявцев улыбнулся ему, показал большим пальцем: мол, говорили вы замечательно! И воткнул вилку в штепсель на электрощитке площадки.

Когда в зале увидели, как брызнул раствор, как точно начали ложиться кирпичи, многие подошли ближе. Седенький старичок в ермолке обогнал всех и очутился у самой площадки.

Модель двигалась из стороны в сторону.

Уложен ряд, другой, укладывается третий… И начинается непонятное, непредвиденное…

Модель напрягается, дрожит. Тяжёлыми, мутными слезищами капает раствор… и не вылетает, не ложится больше ни один кирпич.

Модель дрожит всё сильнее. Она хрипит. Словно из последних сил старается сделать то, что должна делать… и не может.

Журавленко бросается к модели, выключает.

Полминуты в зале стоит тишина. Затем слышится издёвка:

— А вы хотите дом за двенадцать дней!

И многие уже подхватывают, уже уверяют, что это фантастика.

Шевелёв с Кудрявцевым, подавленные и растерянные, осматривают модель.

В чём дело? Всё же было проверено. Каждая мелочь…

Журавленко, с трудом выталкивая слова, как рыбью кость из горла, громко говорит:

— Модель не могла отказать. Это что-то случайное.

И обращается к председателю:

— Прошу сделать пятнадцатиминутный перерыв.

Председатель сидит в первом ряду и пожимает плечами. Его борода от этого ещё больше раздваивается.

Одни его уговаривают, что надо дать хоть час. Другие кричат, что жалко времени: и так ясна картина.

Лёва давно вскочил с места и пробирается к площадке. Это не так легко. Перед ним толпа.

Но вдруг весь зал слышит его срывающийся голос:

— С другой стороны смотрите! Он на ступеньках, вон на тех стоял!

И перед Лёвой расступаются, и он уже с тех самых ступенек, где, как он был уверен, стоял Розовенький, показывает:

— Вот здесь, дядя Миша, здесь!

Шевелёв заглядывает в трубу сверху, сбоку… Нет, всё нормально, всё как должно быть.

— Я же помню! — кричит Лёва. — В руке у него был карандаш!

Журавленко, что-то сообразив, говорит:

— Надо смотреть там, у регулятора.

Он развинчивает трубу снизу и вытаскивает из неё не карандаш, а два намертво скреплённых затвердевшим раствором кирпичика.

Эти сросшиеся кирпичики и устроили пробку. Из-за них и дрожала и хрипела модель.

Лёва шепчет:

— Я хорошо вытирал, досуха!

А Маринка сидит с полными слёз глазами. Это дядя Серёжа виноват. Он выхватил у неё из рук необтёртый кирпич; он бросил его в контейнер и начал с нею танцевать… А она? Она ведь не сказала: «Нет, подождите, он ещё мокрый».

Маринка сидит одна в последнем ряду. Никто на неё не смотрит. Все смотрят на два сросшихся кирпичика и смеются, но уже не язвительно, без всякой иронии. А папа вытирает лоб и говорит собранию:

— Не надо перерыва. Виноваты. Садитесь.

На демонстрационной площадке стоял двухэтажный домик с проёмами для окон.

Все в зале аплодировали.

Журавленко попросил слово. Он перечислил всех, кто ему помогал, кто отдавал этой, не оплачиваемой деньгами работе часы своего отдыха.

Он показал, что двое из них здесь, вот они на площадке у модели, а троим не дали билетов, как он ни настаивал.

Потом Журавленко сказал, что начал он работу в одиночестве, а кончил в коллективе, который назвал себя Общественной мастерской изобретателя, — и это куда больше, чем просто мастерская. Это самый бескорыстный труд; за ним будущее.