Федор Боровский - Рыжий

— Бог создал крыс, и люди устали бороться с ними. Они съедали хлеб, кукурузу и сыр, и людям нечего было есть зимой; они пугали овец, и овцы в страхе давили друг друга; они наводили порчу на коров, и коровы переставали доиться. Люди отчаялись. И тогда пришел к ним дьявол и сказал: хотите, я помогу нам? Мне ничего не нужно взамен, я только научу вас, мне это приятно. Глупые люди, им надоели крысы, и они согласились. Дьявол научил их посадить в бочку несколько крыс и не кормить. Крысы дрались и убивали друг друга, а та, которая выжила, стала крысоедом. Но сами люди, глядя на дерущихся крыс, тоже научились драться и убивать друг друга. Дьявол смотрел и радовался, а люди до сих пор живут немирно. Глупые люди! Они и сейчас заводят крысоедов, а крысы живут все равно, и все равно их много. Крысоед — проклятое существо. Тот, кто их заводит — проклятый человек. Крыса злая и хитрая, но нельзя, чтобы крыса ела крыс. Пусть фокстерьер ловит крыс, это хорошо: пусть крысолов ловит крыс — это тоже хорошо, но крысоед — это плохо. Твой кот — крысолов, береги его. Чем ты его кормишь?

— Молоком, — машинально ответил я.

— И все? — спросил дед.

— Все.

Я вздохнул. Это и вправду было все. А чем еще мог я его кормить? Отец получал в своей инвалидной артели триста восемьдесят рублей и мать шестьсот, да еще отцовы ордена, да еще отцовы нашивки за ранения — три золотых и три красных. И половина всех денег уходит на молоко — по двадцать рублей литр. И это еще, мама говорила, по-божески, потому что тетя Клара, наша молочница, очень хорошая женщина. Треть этого молока доставалась Рыжему, половина — брату. Так чем же мне его кормить, если ведро картошки на базаре даже осенью стоит сто двадцать рублей. Ворованными яблоками? Так он их не ест.

— Наверное, ему мало, — задумчиво сказал дед Ларион.

— Он воробьев ловит, — смущенно пробормотал я.

Дед поправил шляпу и посмотрел на меня старческим мутным взглядом.

— Карги, — сказал он. — Пополам. Ты приводи ко мне вечером, и буду наливать для него молока. А теперь бегите, играйте.

Мы отошли и снова уселись у нашего крылечка, потому что идти в большой двор по-прежнему было нельзя. Сели на край террасы, свесили ноги и стали смотреть на крысу, которая так и лежала там, где ее оставил Рыжий. Все-таки он был необыкновенный кот. Во-первых, здоровенный, каких я больше и не видывал, а во-вторых, ловил крыс. Впрочем, может, потому и ловил, что был такой здоровенный. И вон как уважительно говорил о нем дед Ларион. Я сидел, смотрел на крысу и гордился Рыжим. Значит, им стоит гордиться, раз дед Ларион взялся ему помогать. Молодец, Рыжий.

Витька и брат рядом со мной тоже, наверное, думали о нем, потому что Витька вдруг сказал:

— А я себе найду фикстульера.

— Не фикстульера, а фокстерьера, — поправил его брат, который был мастером запоминать всякие заковыристые слова, — мы его другой раз специально с собой таскали, вместо справочника.

Витька глянул на него высокомерно и повторил:

— Фикстульера заведу.

— А как же Рыжий? — спросил я. — Собаки с кошками всегда дерутся.

— Все равно заведу, — упрямо заявил Витька.

Я изумился — он что, завидует, что ли?

— Ты что — завидуешь?

— Ничего я не завидую! — Витька вскочил, я вскочил за ним, только брат остался сидеть и смотрел на нас снизу вверх, задрав худенькое треугольное лицо. — Подумаешь, кот! Все равно заведу.

— Ну и заводи! — закричал я. — Тебе Рыжий мешает, да?

— Сам ты завидуешь, понял? Сам завидуешь!

Но в этот момент из-за угла горделиво вышел Рыжий, неся в зубах еще одну крысу. Подойдя к нам, он положил ее рядом с первой и снова сел над нею в ожидании похвалы. Я посмотрел на него и успокоился. Где было Витьке взять того фокстерьера. Пусть поболтает, коли язык чешется. Я спустился с террасы и наклонился к Рыжему. Фокстерьер — это одни пустые мечтания, а Рыжий — вот он сидит, Рыжий-крысолов, Рыжий-победитель, которому нет цены. Моими руками выхоженный и выкормленный, моими заботами взращенный. Я даже растрогался, глядя, как Рыжий тянется, чтобы потереться о мою руку, и, закрыв глаза, мурлычет от удовольствия. Мне самому впору было закрыть глаза и замурлыкать от удовольствия, до того это оказалось приятно — гладить своего неласкового кота.

А ведь завел же Витька своего фокстерьера-фикстульера. Не забыл, не прохвастал. Впрочем, не такой он человек, чтобы хвастать, недаром же мы с ним друзья. Настоящий был фокстерьер — бородатый, веселый и храбрый, с черным пятном на правом глазу, словно пиратская повязка, и висячими ушами. Может, он и не был чистейших кровей, ну и что? Его звали Дзагли, что по-грузински значит «собака». Он был молодой, и они с Рыжим ужились.