Януш Домагалик - Конец каникул

За окном становилось темней, густели сумерки. Проносились строения, высокие платформы, столбы. Варшава-Западная… Я выглянул в окно: виден ярко подсвеченный Дворец культуры. Значит, еще несколько минут, и все, Четыре часа — пожалуй, не слишком много… Но как далеко отсюда до Божехова, до них до всех! Я снял с полки чемодан. И вдруг — странное возбуждение. Будто чего-то боюсь… Я? Чего? Поезд остановился. Переполненный перрон гудел от говора и криков, возгласы носильщиков, заглушал» голос, объявлявший что-то по радио. Меня толкали, и я не шел, стоять ли у вагона или вместе с толпой двигаться к выходу. Вдруг я увидел тетю Ванду. Пробиваясь ко мне, она махала рукой.

Тетя Ванда засыпала меня вопросами, которых я не слышал, я все пытался увидеть маму, был уверен, что она здесь, что сейчас подойдет. Я не допускал мысли, что может быть иначе.

— Наконец-то ты приехал. Я тут тебя, наверно, уже час жду. Теснота была в поезде, да? Уж конечно, теснота! Кто это слыхивал, чтоб выбрать такой поезд? Будто твой отец не знает, что нам ехать еще в Отвоцк! Чуть ли не все поезда из Катовиц приходят в Варшаву-Центр, а этот как раз — нет! Там и пересадка… А отец впихнул тебя именно сюда!

Мы пробирались к выходу. Толпа, напирая, то и дело разъединяла нас… «Может, мама ждет у вокзала?..» — подумал я. Но когда мы прошли мимо длинной очереди приезжих, пытавшихся на привокзальной площади сесть в такси, и на другой стороне улицы стали спускаться вниз, к перронам электричек, я понял, что мама не пришла. И тогда испугался, засверлила отчаянная мысль: может, с мамой что-то не так?.. Может, заболела или несчастный случай? Тетка тараторила о пустяках, а я все ждал, когда она скажет одно-единственное слово, которое для меня сейчас всего важнее. Лишь в электричке, когда состав тронулся, тетка сказала:

— Ну что? Про мать не спрашиваешь? Она не могла приехать на вокзал, ее здесь нет. Мне удалось ее, к счастью, уговорить, она поехала со знакомыми на несколько дней к морю… Я послала ей письмо, сразу после телеграммы отца…

Мы мчались по длинному туннелю, через каждые две-три секунды мелькали лампы по обеим сторонам пути. Тетка старалась перекричать грохот колес:

— Наверно, получит письмо завтра… Подождешь мать несколько дней, пусть сама решает, как с тобой быть, я вмешиваться не хочу…

Я слушал внимательно, каждое слово имело свое особое значение. В действительности, может, меньшее, чем мне казалось, но слова врезались в память. Поезд выскочил из туннеля, мы пересекали по мосту Вислу. Я встал и подошел к окну. За спиной послышалось:

— Только помни, не мешай Стасю, он готовится к какому-то очень важному экзамену.

Освещенные мосты отражались в Висле; на том берегу, который остался позади, сияла панорама города. Впервые я видел Варшаву, но о ней я не думал. Мамы здесь нет… Потому и не пришла. Приедет, решит сама. О чем решит? Ее здесь нет. Обыкновенная вещь…

Все выглядело по-иному, все. Я лежу на раскладушке и боюсь шевельнуться, потому что раскладушка страшно скрипит. Мне не уснуть, и в то же время, размышляя, я не в силах ответить на свой собственный вопрос: чего мне здесь надо?

Темно. Едва различимы очертания незнакомой мебели в чужой квартире, которой предстоит теперь стать и моей квартирой. Чего мне надо? Ведь я же знал, куда еду. Ну так чего же?..

Поздно вечером мы сели втроем ужинать. Поздоровавшись со Стасем, я подумал: хорошо, что он здесь, с ним все-таки лучше, чем с одной теткой. Я мало его знал, всего раз, три года тому назад, он приезжал к нам в Божехов на праздники. Там он тоже все время занимался, готовился к экзаменам на аттестат зрелости. Он так важничал, что Черный сказал: «Видишь эту физиономию — зевать с тоски хочется. Ты за ним, Юрек, присматривай: такой умный, того и гляди, пенициллин изобретет. Что тогда?»

Сташек называл маму по имени: тетя Ванда была намного старше ее, кто не знал, ни за что бы не догадался, что они сестры. Сташек был скорее чем-то вроде маминого брата.

В первые минуты мне показалось, что он рад моему приезду. Потом, за ужином, я уже не был уверен.

Тетка заметила, что я присматриваюсь к стоящей на буфете фотографии пятнадцатилетней на вид, хорошенькой девочки в харцерском мундирчике. Улыбнулась:

— Да, это твоя мама… Прекрасные у нее были косы, правда? Ты не видел этой фотографии? Я очень ее люблю…

И тетку понесло:

— Для меня твоя мама всегда останется такой маленькой девочкой… Это я воспитывала ее, когда родители погибли в восстании. Потом она познакомилась с твоим отцом, здесь, в Варшаве. Даже не знаю, каким образом… Он приезжал сюда в министерство, что-то в этом роде. Ну, и великая любовь! Я не хотела ее отпускать, но она заартачилась. И все же я была права: вышла бы здесь толком замуж и не ехала бы в ту дыру с таким человеком… Боже, что она пережила! Хоть теперь капельку отдохнет.