Януш Домагалик - Конец каникул

— Юрек, да ведь я…

— Отцепись! Не знаешь, не спрашивай.

— Но ведь я потому именно и спросила!

«Где он вчера пропадал? Не имеет ли это отношение к письму, которое получил дедушка?» — такая мысль меня самого удивила. Я уцепился за нее, хоть никакой связи, может, и не было. Меня тревожила неизвестность. Что-то происходит вокруг, а я ничего не знаю! Что я тут делаю? Надо пойти к отцу и спросить его, спросить напрямик! Но сейчас двенадцать дня, как его найдешь сейчас в шахте?..

— Если не желаешь разговаривать, будем молчать весь день! — услышал я вдруг.

Взглянул на Эльжбету: надувшись, она шла по другому краю тротуара.

— Слушай, в чем дело? — спросил я, но уже спокойнее.

— В чем дело? Да ведь ты на людей бросаешься!

— Ничуть не бросаюсь… Ну, что еще ты желаешь знать? — Я уже завелся, и было б, наверно, лучше, если б я вообще промолчал, но мне захотелось кончить этот разговор раз и навсегда. — Ты спросила, какая у него специальность, я тебе сказал: электрик, инженер-электрик. Вечерний инженер… Может, это тоже смешно? Кое-кто над этим смеялся, и даже очень! Может, тебе приходилось слышать у Малецких о таких сумасбродах? Мать Збышека когда-то потешалась над этим, я хорошо помню.

Эльжбета внезапно остановилась и перебила меня:

— Сумасшедший! Успокоишься — встретимся в кино. Возьми свой билет! А пока я с тобой не разговариваю. До свидания! — И она пошла прочь.

Меня это не взволновало. Может, и хорошо, что ушла, мне было не до беседы. Почему мне втемяшилось в голову это прозвище — «вечерний инженер»? И зачем я вообще сказал ей об этом, раз она все равно ничего не знает. Пусть расспрашивает тетку, Малецкая ей скажет. Только теперь не будет смеяться, как раньше.

Мне врезался в память разговор моей мамы с Малецкой. Они встретились тогда на улице. «Как вы позволили влипнуть ему в эту историю! — говорила Малецкая. — Он и дома-то не бывает! Есть ли польза от такого мужа? Я сказала своему: „Сиди, не рыпайся, ты и так неплохо зарабатываешь, зачем тебе это? Подумаешь, вечерний инженер!“» Мама что-то ей тогда возразила, довольно резко, и они поссорились. Но мне казалось: в глубине души мама считает, что Малецкая права. Однако с отцом ей было не сладить.

Тогда человек пятнадцать — техников, старых мастеров, штейгеров — шахта направила в инженерную академию. По нескольку раз в неделю, едва кончив работу, они ездили с портфелями в Катовицы. Старые уже дяди, и со стороны это выглядело смешно. Возвращались чуть ли не ночью. Потом отец корпел над заданиями. А утром — на шахту. И так несколько лет подряд.

Глядя на них, люди стучали пальцем по лбу: «Тронулись!» Мама спрашивала: «Зачем мучаешь себя и меня? Будешь ли ты хоть больше зарабатывать?» Отец отвечал: «Нет. Не намного больше. Впрочем, дело не в этом…» Но никто от этой группы не откололся, и люди перестали смеяться над вечерними инженерами, тем более что теперь они были уже не вечерние. Но в нашей семье только бабушка считала, что отец поступает правильно. Мама часто говорила о ней: «Твоя бабушка невозможный человек. Даже если он на руках начнет ходить, бабушка все равно скажет, что правильно!» Он — это значит отец…

Я медленно брел по валу вдоль реки и, хоть не очень-то представлял себе, куда держу путь, не удивился, очутившись у дома, где жили бабушка с дедушкой. Обедать было еще рано, да я об этом не думал. «Зайду и спрошу бабушку насчет письма! — решил я. — Если письмо не от мамы, придется спросить кой о чем еще… Трудно с ней разговаривать. Я для нее все еще маленький мальчик, которого проверяют, есть ли у него чистый носовой платок. Но все же попробую…»

— Обед пока не готов. Подождешь! — сказал дедушка. А бабушка сказала:

— Что тебе до чужих писем? Письмо взял отец, потому что это письмо для него, только на наш адрес.

И когда я увидел, что их не удивляют мои вопросы, которыми я так и сыпал, один за другим, все настойчивее, я понял: то, что я услышу, будет хуже самых худших предположений. Долгое время оба молчали, словно ждали, кто скажет первый.

Бабушка стояла на пороге кухни и переливала молоко из стакана в стакан. То ли студила она это молоко, то ли оттягивала минуту, когда придется заговорить. Наконец она поставила передо мной стакан и заявила:

— Спроси своего отца, не меня. Чего вам всем от меня надо? Все вы считаете себя умней глупой бабки, а потом — к ней со слезами…

— Старуха, соображай, с кем говоришь! — перебил дедушка.

— Нет! Пусть знает! — продолжала бабушка решительно. — Не мне говорить с тобой об этом, Юрек, но ты спросил сам. Может, я несправедливая, может, слишком старая, чтоб их понять. Никогда я не любила твою мать, она меня тоже… Пей молоко! Пей, говорю, молоко, не то остынет! Чего на меня так уставился? Что такое я сказала? Ты уже вырос, и тебе можно…