Тамара Цинберг: Седьмая симфония

— Поставили. Даже в первую очередь.

— Вот эта первая очередь как раз и подойдет, когда ты вернешься. Приедешь с деньгами, получишь комнату, да и положение у тебя будет совсем другое. Поверь мне, с тобой совсем иначе будут считаться после работы на таком строительстве. И на такой должности, к тому же. И что у тебя здесь — ни жены, ни детей!.. — Он замолчал, задумавшись, а потом спросил, внимательно глядя в лицо собеседнику: — Кстати, ты прости, что я спрашиваю, ты что-нибудь знаешь о Нине Владимировне?

— Знаю, — ответил Воронов коротко. Лицо его стало замкнутым и хмурым. — В Свердловске она. Замужем.

— Вот как. Так что же тебя здесь держит?

— Да ровно ничего, — пробормотал Воронов задумчиво. — Ты прав, конечно.

— Чего же ты упираешься, как бык перед бойней? Знаю я вас, ленинградцев. Вам хоть райские ворота открой, а вы помнетесь и скажете: «Я бы лучше по Невскому погулял». Что смеешься, разве не так?

— Положим, не совсем так. Ну, а ты?

— Я? Я — гражданин Советского Союза. Сегодня в Ленинграде, завтра в Москве, послезавтра на Камчатке, а через месяц — в Баку. И везде я дома. А под старость поселюсь я в Гатчине и начну разводить плодовые деревья. Что ты улыбаешься? Самое благородное занятие — сажать сады для будущих поколений. Это мое твердое намерение, — он стукнул кулаком по столу. — Вот увидишь!

Воронов улыбнулся.

— А ты слышал, Андрей, чем, по словам очевидцев, вымощена дорога в ад?

— Слыхал, да не очень верю. Где они, эти очевидцы, когда оттуда не возвращаются? Ну, кроме шуток — едешь со мной? Поверь, я тебе друг. Это сейчас наилучший для тебя выход.

Воронов молчал. «Что тебя держит?» — спрашивал он сам себя и не мог ответить, но что-то держало его, это он чувствовал своим внезапно сжавшимся сердцем.

Он сидел, низко опустив голову и положив на стол большие, тяжелые руки. Потом он поднял глаза и твердо встретил трезвый, чуть насмешливый взгляд товарища.

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, — проговорил он, медленно выговаривая слова. — Надо начинать жизнь заново. Ладно, Андрей, по рукам!

Тот рассмеялся:

— Молодец! Наконец-то договорились. Только не откладывай, бога ради. Завтра же собирай свои бумаги и приходи ко мне в управление. А с твоим заводом мы уладим, это предоставь мне.

— Хорошо, — сказал Воронов. Он встал и с улыбкой посмотрел на сидящего против него человека. — Уговорил все-таки! Ну, а теперь я пошел. Черт знает, как поздно.

— Да куда ты пойдешь? Ведь уже и трамваи не ходят. Оставайся, переночуешь. Я тебе сейчас постелю.

Наутро, очень рано, Воронов медленно шел по пустынной улице.

Уже рассвело, но день обещал быть пасмурным.

Воронов завернул за угол и подошел к парадной, перед которой толстая дворничиха подметала тротуар. Увидев его, она перестала мести и сказала, понимающе улыбаясь:

— С добрым утром вас.

— С добрым утром, — ответил Воронов.

— А Катька-то небось полночи здесь простояла. Ревнует! — И она рассмеялась с видимым удовольствием.

Воронов резко остановился. Потом, ничего не ответив, быстро вошел в парадную.

Когда он вошел в комнату, там еще было полутемно. Катя легла не раздеваясь, прямо поверх одеяла на постланный на ночь диван. Сейчас она крепко спала, закутавшись в платок. Воронов подошел к дивану и, нагнувшись, несколько секунд пристально смотрел на бледное Катино лицо. Потом он выпрямился и, постояв немного, направился к своей кровати, на ходу бросив на стул ушанку и расстегивая шинель. Тут он остановился. Над его кроватью, аккуратно пришпиленный кнопками, висел большой детский рисунок. Бурное море. По вспененным волнам кильватерной колонной идут корабли. Небо плотно забито облаками и птицами. На широкой рамке, украшенной якорями и флагами, было крупно написано: «От Сережи». У буквы «и» наклонная палочка шла не в ту сторону, — как у латинского «эн».

Воронов подошел ближе и долго рассматривал рисунок.

Медленно застегнув шинель, он взял со стула ушанку и тихо, стараясь не шуметь, снова вышел из комнаты.

Бритоголовый толстый человек, у которого ночевал Воронов, брился, поставив маленькое зеркало на тот же, еще не убранный стол.

Когда раздался телефонный звонок, он не спеша вытер лицо, подошел к письменному столу и снял трубку.

— Да? — спросил он отрывисто. — А, это ты? Куда же ты делся в такую рань? А я тут кофе варю. Что?! Да ты с ума сошел! То есть как не можешь? Почему это вдруг не можешь? Да что случилось, в конце концов?

Воронов, стоя в уличной телефонной будке, говорил смущенно: