Тамара Цинберг - Седьмая симфония

— Пойдемте лучше к нам, — глядя прямо на него, очень серьезно сказала Катя.

— А я вам не помешаю?

— Нет, не помешаете. Мы вам будем очень, очень рады.

Как только Катя открыла дверь своей квартиры, Митя появился на лестничной площадке и быстро обнял ее. Одет он был довольно странно — в короткие белые трусики и широкую пеструю кофточку, явно сделанную из подрезанного снизу девчоночьего платья. Он был все такой же маленький и тощий, но когда, оторвавшись от Кати, он поднял кверху свое бледное личико, на нем уже не видно было и следа той привычной апатии, которая, как страшная печать, лежала на нем зимой. Легкая улыбка мелькала на его губах, большие глаза с любопытством глядели на незнакомого человека.

— Ну, здравствуй, — сказал Воронов. — Как же тебя зовут?

Митя молчал, все с той же легкой улыбкой разглядывая Воронова.

— Его зовут Сережа, — сказала Катя.

Воронов положил свою большую руку на белокурую головку сына. Он не узнал его, да и не мог узнать. Больше года назад, уезжая в командировку, он оставил его толстым, веселым, румяным малышом. Сейчас перед ним стоял трехлетний, худой как щепочка, мальчик, вовсе не похожий на того пухлого малыша.

А главное — ведь он был уверен, что ребенок его погиб. Уже два человека сообщили ему об этом.

И одна из этих двоих — Нина, мать.

— Ну, пойдемте, что ж мы тут стоим, — спохватилась Катя и широко распахнула дверь. Они прошли по коридору и вошли в комнату.

— Вот тут мы и живем. Правда, у нас хорошо? — оживленно говорила Катя. — Вы кладите свои вещи. А видите, — вот тут за шкафом совсем как отдельная комната. Мы вам кровать достанем, тут на одном пустыре уйма всяких железных кроватей. Это из разбомбленных домов. Там есть совсем целые, я видела.

— Ну, я и на полу могу поспать.

— Зачем на полу? Вот я Сережку покормлю, и мы пойдем на этот пустырь, это близко.

— А это чья такая кровать? — спросил улыбаясь Воронов, остановившись перед двумя составленными вместе вольтеровскими креслами, ножки которых были связаны веревкой. Внутри лежало Митино ватное одеяло и маленькая подушка в пестрой ситцевой наволочке.

— Это моя, — сказал Митя.

Закинув голову, приоткрыв рот и широко раскрыв светлые глаза, он внимательно рассматривал Воронова.

— Ему сколько лет? — спросил Воронов.

— Три года и три месяца, — ответила Катя.

— Мой был бы теперь почти такой, — задумчиво проговорил Воронов. — Тоже белокуренький был.

Катя опустила голову. Расспрашивать тут было нечего, — все и так ясно.

Она тихо отошла к печурке и, вынув из сумки банки, переложила их содержимое в кастрюлю и мисочку. Потом она опустилась на колени, поставила стоймя деревянный брусок и начала большим ножом колоть щепки.

Этот стук вывел Воронова из печальной задумчивости. Он подошел и взял у нее нож.

— Давай, Катя, я этим займусь. Это мужское дело. Вот и Сережа мне поможет.

Катя поднялась с пола и, захватив закопченный чайник, пошла к дверям. В дверях она обернулась и с улыбкой посмотрела на Воронова, который с явным удовольствием быстро и ловко раскалывал брусок. Митя стоял рядом, наблюдая с неослабным интересом за всеми его движениями.

— Я быстро! — крикнула Катя. — У нас теперь вода во дворе.

Она весело сбежала по лестнице, размахивая чайником и тихонько насвистывая. Во дворе из окна подвального этажа был выведен водопроводный кран. Около него Женя, в коротком пестром платье, босая, с веселым шумом полоскала белье в большой жестяной лоханке.

Катя быстро перебежала двор и, повернув кран, подставила чайник.

— Кто это с тобой пришел? — спросила Женя. — Военный этот?

— А это из нашего госпиталя. Он выписался и опять на фронт едет.

— Хитрая ты, Катька! — Женя слила воду и начала выкручивать белье. — У него небось продукты есть? Им ведь сухой паек дают на дорогу.

Катя в бешенстве повернулась к ней. Лицо ее исказилось от гнева и обиды.

— Дура собачья! — крикнула она с яростью.

Женя, ничего не понимая, с любопытством смотрела на нее.

— Подумаешь, что я такого сказала? — проговорила она, на всякий случай отступая назад.

Но Катя уже не слушала ее.

Ужасная мысль, что и Воронов может так же объяснить ее приглашение, привела ее в полное отчаяние.

Опустив голову, она мрачно глядела вниз, на широкую струю, которая с шумом лилась из давно переполненного чайника на крупный неровный булыжник старого двора.

Все еще не подымая головы, она завернула кран и медленно побрела по двору, неся в одной руке чайник, а в другой — крышку, которой она так и забыла его закрыть.