Тамара Цинберг - Седьмая симфония

Узловатые, замерзшие руки женщины, неумолимые и страшные, как руки судьбы, медленно переворачивали эти страницы.

Метроном все стучал. Это сердце насторожившегося города стучало сейчас в этой черной тарелке. Но Воронову казалось, что это его сердце, которое так тяжко и больно колотится там, у него в груди, наполняет сейчас все вокруг сухим, напряженным стуком.

— Воронова. Нина Владимировна… — услышал он голос управхоза. Стук становился нетерпимым, все резче, все громче. — Вот… Эвакуировалась. Девятнадцатого февраля. Повезло ей — как раз перед бомбежкой. В Ярославль.

Женщина закрыла домовую книгу.

Как тихо.

Метроном, оказывается, стучит едва слышно из черной тарелки репродуктора.

Воронов перевел дыхание и выпрямился.

— В Ярославль? — пробормотал он задумчиво. — С Митей?

Женщина встала и положила книгу обратно в шкаф.

— Немножко бы раньше приехали и застали бы, — проговорила она, обернувшись.

— Да, еще застал бы.

Он неподвижно стоял посередине маленькой комнаты. Чувство облегчения и пустоты охватило его.

Она сказала:

— Вы тут переждите, а то обстрел.

— Ничего. Я пойду, — сказал Воронов. — Спасибо.

Выйдя во двор, он постоял немного, щурясь от яркого света, и пошел по узкой тропинке, ведущей к темной арке подворотни.

Кто-то окликнул его. Высокая костлявая женщина торопливо пробиралась к нему, то и дело увязая в снегу.

— Алексей Петрович, — повторяла она. — Алексей Петрович! Подумать только! А Нина ведь уехала, вы знаете уже?

Теперь она подошла вплотную к нему, и хотя он стоял совершенно неподвижно, она ухватилась за рукав его полушубка, словно боясь, что он убежит или попросту внезапно исчезнет.

Он все еще молчал, и она спросила испуганно:

— Вы что, не узнаете меня, Алексей Петрович?

— Теперь узнал, — проговорил он медленно. — Вы очень изменились.

— Еще бы! Половина осталась. Ведь сколько мы натерпелись здесь, господи! А Ниночка-то какая стала — одна тень. Как обидно, что вы с нею разминулись. И подумайте, я с ней совсем случайно столкнулась, вот как с вами сейчас, — в то самое утро, как она эвакуировалась. Я в очередь бежала, смотрю — Нина идет, с мешком, а я и не знала, что опять эвакуируют. И только уехала — ваш дом разбомбили.

— Да, я знаю.

Он молчал, не решался спросить, и наконец проговорил, запинаясь:

— Евгения Петровна, вы ее видели. Ну… а Митя?

— Ах, Алексей Петрович, так вы и не знаете? Я думала, она вам писала. Ведь умер он, ваш Митя. От нее я тогда и узнала. Что же делать! Ведь взрослых людей сколько поумирало, сказать страшно, не то что малых детей. Право же, и ему легче, и ей хоть руки развязал.

Взглянув в изменившееся лицо Воронова, она поспешно добавила:

— Ничего, Алексей Петрович, вы люди молодые. Вот кончится война, будут у вас еще детки. Не горюйте, что уж тут поделаешь.

Не слыша ее слов, не отвечая ей, он стоял, низко опустив голову, ссутулившись, словно это горькое известие физически придавило ему плечи.

Он сам не заметил, как вышел снова на ярко освещенную улицу.

Известие о смерти ребенка, которого он так недолго знал и так смутно уже помнил, но мысль о котором хранил где-то в потаенной глубине своего сердца, как нечто драгоценное, хрупкое, нежное, ни на что не похожее в его теперешней жизни и потому особенно важное для него, — мучительно его поразило. И он медленно шел, в глубокой задумчивости не замечая ничего вокруг.

Улица была совершенно безлюдна. Изредка слышались отдаленные удары. Когда Воронов поравнялся с закрытой подворотней высокого дома, маленькая худая женщина внезапно выскочила оттуда и крикнула ему: «Товарищ военный!» Он не слышал ее. Тогда она догнала его и схватила за руку.

— Товарищ военный, вы что, не слышите, ведь обстрел. Нельзя ходить!

Нахмурившись, он молча смотрел на нее. Он так и не понял, что она сказала, но покорно пошел в подворотню, куда она упрямо тянула его своими слабыми руками. Там уже стояло несколько человек, пережидая, когда кончится обстрел. Не заходя в ворота, Воронов стал в затененной арке, глядя прямо перед собой на сияющий под солнцем снег.

Рядом с ним стояла Катя. Она была все в том же пальто, подпоясанном мужским широким ремнем, и в меховой ушанке. В руке она держала помятый бидон. То и дело, как птица, вытягивая шею, Катя выглядывала на улицу, очевидно стараясь прикинуть, далеко ли до соседних ворот. Один раз она уже пыталась удрать, но дежурная ее вернула.

— Товарищ военный, — тихо проговорила Катя, и так как он не отвечал, она повторила громче и настойчивей: — Товарищ военный!