Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Охваченные страхом, мальчики со всех ног бросились бежать. Маленький Обен, отставший от старших, плача, умолял их подождать, кричал, что пруссаки сейчас схватят его. Вот и все… Отец рассмеялся:

— Дурачки! Вот уже шесть лет, как война кончилась, и пруссаки вернулись к себе. Никакая это не прусская пушка… Почудилось вам просто…

Надувшись, Марциал и Франсуа молча направились к своей постели и стали раздеваться. Но когда Обен с Катрин проходили мимо них, девочка услышала, как Марциал шепчет:

— И все равно это была пушка!

Забравшись под одеяло и дожидаясь Мариэтту, Катрин принялась разглядывать вырезанные в ставнях сердца. Сейчас они были белыми от лунного света, заполнявшего их. Лунные сердца походили на солнечные, как братья, как бледные братья, но их тусклое мерцание было холодным и мертвым.

Катрин зажмурила глаза и, словно пловец, бросающийся в воду, нырнула с головой под одеяло. И там, крепко обхватив себя за плечи руками, погрузилась в теплую глубину сна вслед за зыбким, все ускользающим видением розовой сойки, дремлющей на груди у веселой рыжей белочки.

Отец! Его глаза, синие, словно родник весной, длинный нос с горбинкой, старомодные светлые усы, вечно спутанные волосы, большие костистые руки, его смех, взрывы его гнева! Катрин боялась отца, восхищалась им, боготворила его. Он был для нее воплощением могущества, доброты и справедливости. И на всю жизнь остался в ее глазах воплощением доброты. Ну, а могущество? Что ж, едва Катрин исполнится двенадцать лет, как ей уже захочется беречь и защищать его, словно малого ребенка.

Но сейчас, в Жалада, отец был еще в зените своей силы: он кричал, он пел, он смеялся, он гневался и бушевал.

Отец и мать — Жан и Мария Шаррон. Он старше ее на целых десять лет. Она стала его второй женой после того, как была свояченицей. Она пришла к нему в дом вести хозяйство и ухаживать за первой женой Жана — своей старшей сестрой, тяжело заболевшей после рождения Мариэтты. Вскоре сестра умерла, и Мария осталась на ферме Жалада, продолжала вести дом и воспитывать свою племянницу Мариэтту, такую же миниатюрную и черноволосую, как она сама. Жан Шаррон, молодой вдовец, с горя запил. Мария сурово отчитала его: разве можно поддаваться отчаянию? Такой видный мужчина, еще совсем не старый и полный сил! Он бросил пить и женился на ней, а через несколько лет дети оживили своими играми и криками старый дом в Жалада: сначала Марциал, когда Мариэтте было немногим более двух лет, затем Франсуа, Обен и, наконец, Катрин.

— Что мы будем делать с такой оравой ребят? — озабоченно спрашивала иногда мать.

Отец только смеялся в ответ:

— Не беспокойся! Господь Бог обо всех позаботится.

И они усыновили маленького Фредерика Леруа, которому было всего десять лет, когда его отец, товарищ Жана Таррона, разбился насмерть, упав с воза.

Были на свете две вещи, которыми отец гордился до безрассудства: волосы его жены и старинные золотые украшения — серьги, цепочка с крестом и массивный браслет, — доставшиеся ему по наследству от далекой прабабки.

Погожим воскресным утром Жан Шаррон появлялся в дверях спальни в тот самый момент, когда Мария кончала расчесывать свои густые темные волосы и уже собиралась заплести их в тугую косу, которую укладывала затем на голове высокой короной.

— Погодите! — кричал он Мариэтте и Катрин, помогавшим матери.

Он подбегал к бельевому шкафу с резными дверцами, шарил под стопками чистых простынь и возвращался, держа в руках шкатулку с драгоценностями.

Накинув цепочку с крестом на шею жены, он протягивал ей серьги и, пока она вдевала их в уши, застегивал на узком запястье тяжелый браслет.

— Ну вот, — торжественно говорил он. — Теперь встань!

Мать поднималась на ноги — такая маленькая в своей длинной ночной сорочке из домотканого полотна — и выходила на середину комнаты. Волны темных волос, словно мантия, окутывали ее спину и плечи.

— Обен! — кричал отец. — Марциал! Франсуа! Крестный! Эй, Крестный! Все сюда!

Мальчики вбегали в комнату и окружали мать.

— Вы совсем рехнулись, бедный мой муженек, — сконфуженно говорила мать.

Румянец делал ее совсем юной; она казалась старшей сестрой Мариэтты.

Разве можно было поверить, что ей уже давно минуло тридцать?

А отец, обращаясь поочередно ко всем детям, призывал их в свидетели своих слов.

— Разве наша мать не красавица? — спрашивал он. — Разве она не похожа на королеву?