Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Старик произносил какие-то странные, непонятные слова:

— Ответственность… Если он умрет, это будет на вашей совести… Вы всегда зовете меня, когда уже поздно…

Мать зарыдала, тоже беззвучно. Ах, какой злой старикашка! Катрин невольно огляделась, ища палку, чтобы стукнуть ею старика. Не найдя ничего подходящего, она снова посмотрела в его сторону и с изумлением заметила, что старик переменился и теперь казался совсем другим. Он уселся за стол, вынул из кармана черный пузырек, окунул в него перо и принялся что-то писать.

— Боюсь, как бы не пришлось отнять ногу, — сказал он, понизив голос.

Глухой, хриплый стон вырвался из груди матери; отец бросился к ней, должно быть решив, что она сейчас упадет в обморок. Голова ее бессильно склонилась на стол, словно ей нанесли смертельную рану.

— Никогда! — простонала она. — Никогда! Старик поднялся из-за стола и положил руку на плечо матери.

— Я не хотел пугать вас, голубушка, — сказал он мягко, — но что же делать? Опухоль скверная, и болезнь страшно запущена… Вы же прекрасно знаете, что можно жить на свете и с одной ногой…

— Никогда! — повторила мать с силой.

— Тсс… тсс… — проговорил старый господин, качая головой. — Я попробую сделать невозможное, — добавил он, — но ручаться ни за что не могу.

Он подошел к умывальнику. Жан Шаррон кинулся к бельевому шкафу за чистым полотенцем, принес брусок черного мыла и подал его старику. Затем снова подошел к шкафу, и Катрин услышала звон монет, которые отец отсчитал, одну за другой, в худую белую руку старого господина. Старик снова надел на голову свою странную шляпу.

— Заставляйте его побольше есть, — сказал он, — и пусть ни в коем случае не двигает больной ногой. Лекарства начните давать как можно скорее!

Он вышел вместе с отцом. Мать упала лицом на стол и не шевелилась. Она подняла голову только тогда, когда чья-то маленькая ручонка обняла ее за шею. Это была Катрин.

— Он гадкий, этот старикашка! — выпалила девочка. К ее удивлению, мать покачала головой и, вытирая слезы уголком фартука, ответила:

— Нет, Кати, он совсем не гадкий. Это мы с отцом глупые…

Она сжала голову Катрин ладонями и впилась обезумевшим взглядом прямо в глаза девочки.

— Ты слышала, что сказал доктор?

— Что?

— Насчет Франсуа…

— Что ему придется отрезать…

— Кати, слушай меня хорошенько: никогда, слышишь, никогда ты не скажешь об этом ни твоему брату, ни Марциалу, ни Обену… никому! Понимаешь, никому!..

Руки матери все еще сжимали голову девочки, а глаза ее, покрасневшие от слез, растерянные, и приказывали и умоляли…

— Никому, — прошептала Катрин.

Господин с белой бородой приезжал в Мези часто. Мало-помалу Катрин привыкла к его посещениям и осмелела настолько, что соглашалась протянуть ему руку и поздороваться. Франсуа все так же истошно кричал при каждом осмотре доктора, но аппетит вернулся к нему, а лихорадка и испарина исчезли.

В хорошую погоду отец выносил во двор специально сколоченный для Франсуа стул и усаживал, вернее, укладывал на него больного. Отсюда Франсуа хорошо был виден сад с раскидистой елью, а под елью — господин Манёф, словно окаменевший в своем кресле на колесах.

Старый паралитик и маленький больной часами наблюдали исподтишка друг за другом. Скоро они, сами того не замечая, прониклись глухой взаимной ненавистью. Каждый отыскивал в своем соседе и сходство с собой и различие.

Франсуа подозревал, что старик втайне злорадствует, видя его, молодого, таким же беспомощным и неподвижным, как он сам. Хозяина же бесила мысль, что мальчишка, вероятно, находит паралич вещью естественной для старика, и жалеет лишь себя, обреченного с юности на столь же печальную участь. Лишь с величайшим трудом Франсуа удавалось освободиться от этих навязчивых мыслей.

В такие минуты мальчик начинал громко смеяться, распевать во все горло, свистеть, словно дрозд на дереве, и вовсе не для того, чтобы привести в ярость старика, а лишь стараясь заглушить собственную боль. Тогда старый паралитик делал вид, будто засыпает.

Новая дружба рождалась между Франсуа и Катрин. Первое время Обен держал брата в курсе всех школьных дел, но скоро заметил, что Франсуа потерял всякий интерес к этой, отныне недоступной для него жизни. И Обен, испытывая чувство необъяснимой неловкости перед больным, теперь уже не знал, о чем с ним говорить.

Видно было, что Франсуа с каждым днем отдаляется от некогда общего для них обоих мира. Что касается Марциала, то работа в поле, в обществе взрослых мужчин, быстро превратила подростка в юношу, которого уже не занимали ни поиски птичьих гнезд, ни охота на лягушек, ящериц или белок.