Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

— Но есть же среди них и хорошие люди, — возразила она, — они помогают бедным, подают милостыню…

Орельен внезапно покраснел до ушей; его серые глаза потемнели.

Сдавленным голосом он ответил:

— Ах, милостыня! Ну, она им ничего не стоит, милостыня! А вот тем, кто ее принимает, обходится недешево…

— Не понимаю…

— Извини меня, Кати! В самом деле, нечего об этом и говорить. Извини, пожалуйста!

Потом, когда Орельен передал Катрин, как всегда украдкой, свой обычный воскресный дар, она спросила, не следует ли ей оскорбиться, принимая от него милостыню.

— Не говори так, Кати, — умоляюще сказал мальчик. — Это совсем не милостыня, ты сама прекрасно знаешь…

— Скоро я расскажу тебе, Орельен, на что пойдут эти деньги.

— Какое мне дело? Это твои деньги. Не думай никогда, что я дал тебе их.

Жан Шаррон, напротив, был всегда на стороне Катрин, когда та превозносила до небес добродетели Дезаррижей.

— Оставьте девочку в покое, — говорил он с сердцем, — она правильно делает, что хвалит своих господ, раз они добры к ней.

Если дядюшка Батист присутствовал при разговоре, он принимался насвистывать с насмешливым видом.

— Добрые господа и молочные реки с кисельными берегами — это из одной и той же сказки, — говорил он, язвительно усмехаясь.

Все смеялись, кроме Катрин. «Значит, они всегда будут ненавидеть Эмильенну», — думала она. Даже подруга Катрин, кроткая Амели Англар, и та упрекала ее в явном пристрастии к господской дочке.

— Эти люди — одна спесь, — говорила она, — вот увидишь, Кати! Когда ты им больше не понадобишься, они укажут тебе на дверь и никогда не вспомнят, что были с тобой знакомы.

Однажды, сидя напротив Эмильенны в тени голубого кедра, Катрин сказала:

— Если бы Обен не упал с сеновала и не разбился насмерть, что с ним стало бы? Может, на него, как на моего отца, обрушились бы разные беды, и он, как отец, уже не был бы больше ни красивым, ни сильным… — Понизив голос, она продолжала: — Он, конечно, скоро бы понял, что жениться на вас ему невозможно… Наверное, для него лучше было умереть молодым…

Эмильенна побледнела, губы ее задрожали. Она схватила руку Катрин и с силой стиснула ее:

— Замолчи! Замолчи сейчас же!

— Мне больно, барышня!

Эмильенна разжала пальцы.

— Прости, пожалуйста, Кати… Но ты сделала мне куда больнее…

Эмильенна долго молчала, покусывая травинки. Катрин не решалась прервать ее молчание. Наконец барышня, не поднимая глаз, сказала негромко:

— Он был красив, твой брат… Я теперь ясно припоминаю его лицо, серые глаза, густые волосы и широкие плечи. Он показался мне старше, чем я. Было что-то застенчивое, серьезное и гордое в его взгляде. Он был в тысячу раз красивее и благороднее всех этих щелкоперов и щеголей Ла Ноайли, которые мечтают жениться на мне из-за наследства… Я это знаю. О, я предпочла бы твоего брата всем этим олухам, но как могла бы я это сделать? Когда-то, во времена революции, одна из моих прабабок убежала из дому и вышла замуж за крестьянина…

Превозмогая волнение, Катрин спросила:

— Если бы сейчас была революция, вы, может, тоже ушли бы с ним из дому?

— Да, но сейчас нет больше революции.

«Нет больше революции», — повторяла про себя Катрин. Она не очень ясно понимала значение этого слова. Ей приходилось слышать его неоднократно из уст дядюшки Батиста, который произносил его торжественно и значительно, то повышая, то, наоборот, понижая голос. На страницах журналов и альманахов, которые читал Франсуа, это слово тоже попадалось. Картинки, иллюстрировавшие текст, изображали объятые пламенем замки, развалины крепостных стен, усеянные толпами людей в красных колпаках, с пиками наперевес идущих на приступ… Отныне к этим образам в сознании Катрин прибавилась картина бегства двух молодых людей; парня в крестьянской одежде и девушки в кружевном платье, — картина счастливой любви, ставшей возможной благодаря революции.

На всю жизнь запомнились Катрин дни, проведенные в особняке Дезаррижей.

Однако дни эти, переполнявшие ее радостью, не мешали девочке думать о семье и о той цели, которую она перед собой поставила. И однажды вечером, когда сестренки улеглись спать, Катрин подошла к отцу:

— Папа, мне надо сказать вам что-то по секрету.

— По секрету?

Жан Шаррон сидел на низеньком стуле, вытянув длинные ноги перед очагом.

И хотя на улице стояла жара и очаг последнее время разжигали лишь для того, чтобы сварить похлебку, в золе всегда оставались два-три тлеющих уголька, на которые отец смотрел неподвижным, отсутствующим взглядом. Катрин приходилось по нескольку раз окликать его и даже дергать за рукав, напоминая о том, что время позднее и пора ложиться спать. Но сегодня слова дочери сразу же вывели его из оцепенения.