Уйда - Степь

— Придушить бы этого щенка, — говорил офицер.

Однажды мать и дочь прочли в газетах, что Долабелла бежал из миланской тюрьмы, где он сидел уже несколько месяцев в ожидании суда.

Лицо Пальмы так преобразилось, что жандармы, удвоившие надзор за домом, говорили:

— Ага, девчонка знает, где он!

Но ни она, ни мать этого не знали. И только во мраке ночи в своей спальне они решались шепнуть друг другу:

— Мы о нем услышим… Может быть, увидим его… Он решится на все, чтобы нас проведать, если будет жив.

А Пальма думала: "Если он вправду спасся, то, должно быть, находится в степи".

Ведь они с отцом знали, какое надежное убежище представляет вереск. Они исследовали старые, подземные ходы, развалины крепостей, пещерные жилища исчезнувших народов и звериные берлоги в глубине почвы. На этой обширной равнине, скрываясь в густом вереске, человек мог издали видеть приближение врага. О, да! Если отец жив, если он действительно свободен, то наверное придет в свою излюбленную степь.

У них было любимое местечко, которое они вместе разыскали, — подвал какой-то давно уничтоженной крепости, снаружи совершенно заросший вереском и широкими лопухами. Они немного расчистили его, устроили дерновые скамейки и здесь просиживали целыми часами в жаркие летние дни, и жгучее солнце не могло проникнуть в этот прохладный зеленый полумрак. Вот куда он придет, если ему удалось спастись!

Уверенность, что отец в степи, росла у Пальмы с каждым днем, и она чувствовала такое же желание вырваться, на волю как птичка, пойманная среди вереска и посаженная в клетку.

Когда мать однажды ночью разбудила ее и, то плача, то смеясь, сообщила, что он действительно в степи и тайком придет попрощаться с ними перед тем, как покинуть родную страну, то Пальма не удивилась: она этого ожидала.

— Слушай, Пальма, девочка, — задыхаясь, говорила мать. — Приходил Идаличчио. Он сказал мне, что отец в степи.

— Ах!..

Лицо девочки просияло.

Крестьянин Идаличчио был человек грубый, но добрый; он очень любил Долабеллу, хотя всегда предсказывал, что красноречие доведет его до тюрьмы.

— Мы не должны допустить, чтоб он сюда пришел, деточка, — сказала мать. — Понимаешь? Наш дом всегда стерегут, и он попадется, как птица в сеть.

Она опустила руки на стол, прислонилась к ним головою и горько зарыдала.

С лица Пальмы сбежала радостная улыбка. Нет, он не должен возвращаться домой. К тому же это уж и не его дом, а что-то мрачное, вроде тюрьмы, куда вечно заглядывают жандармы и откуда безвозвратно ушло веселье.

— Кто-нибудь должен предупредить его, чтоб он сюда не приходил, — сказала она. — Не возьмется ли Идаличчио?

— Нет, — ответила Сильвия, и голос ее прервался рыданиями. — Старик говорит, что он принес весть ради отца и ради нас, но он так боится, что даже не возвращается степью, а идет к своему брату-рыбаку на Ольмо. Он до смерти испугался, когда отец ночью-вдруг появился перед ним.

— А что сказал отец?

— Вот что: "Иди, передай моей жене и дочке, что я здесь скрываюсь. Завтра ночью я во что бы то ни стало приду повидаться с ними, так как я должен бежать за Альпы".

— За Альпы?

— Да, это единственное спасение. Здесь — не теперь, так позже — его накроют и опять посадят в тюрьму.

— Понимаю.

На дворе шел дождь; часы громко тикали, и все звуки, которыми бывает полон старый дом, оживляли ночную тишину. Пальма сидела на постели, широко раскрыв глаза, в которых отражалось ее душевное волнение.

— Пусти меня, — сказала она, наконец.

— Тебя? В степь?

Мать зарыдала еще сильнее.

— Тише, мама. Тебя будет слышно с улицы, — сказала девочка. — Да, я пойду. Я знаю степь так же, как ты свое кресло. Он наверное спрятался в нашей развалине.

В эту ночь ни мать, ни девочка не спали. Они все ждали, что отец может притти, что послышатся шаги на мостовой, легкий стук в ставни, но они слышали только шум дождя, стекавшего по водосточной трубе в сад, треск кузнечиков и бой городских часов.

Пальма с нетерпением поглядывала на заплаканные глаза матери. Лицо девочки было очень бледно, но выражало решимость. Она собиралась в четыре часа отправиться в путь и уже надела платье из домотканного полотна вроде халатика; ей оставалось только накинуть цветной фартук и повязать голову большим желтым платком. Костюм ее дополняли деревянные башмаки. С собою она брала булку и фляжку с вином. Немножко нетерпеливо вырвалась она из объятий матери, и с лицом, мокрым от материнских слез, вышла через садовую калитку в переулок.