Петер Гестел - Зима, когда я вырос

— Мама не еврейка, это могло бы спасти папу: евреев, женатых на голландках, они иногда оставляли в покое, правда, не всегда, — немцы делали что хотели, они уничтожили безумно много людей, безумно много детей и младенцев, причем не исподтишка, а в открытую, им это разрешил их фюрер. Иногда я скучаю по тому времени, потому что я тогда все время думала: папа вернется. Я и теперь часто думаю: папа жив, он вернется, — и чуть не задыхаюсь от страха, потому что знаю, что это неправда.

— А ты знала про Звана в Девентере?

— Знала. Дядя Давид отвез Пима в сорок первом году в Девентер, он видел все в черном свете, но сам не хотел скрываться от немцев, он остался в Амстердаме и ни разу не ездил в Девентер — боялся, что для Пима это может быть опасно.

Бет принялась переставлять фотокарточки и делала это долго-долго.

— Бет, — напомнил я, — я еще здесь.

— Осенью сорок второго, — сказала Бет, — в день еврейского праздника Йом-Кипур была облава на евреев, и дядю Давида с тетей Минни забрали, а через неделю их дом разграбили, я это видела, дом на Ден Тексстрат, здесь за углом.

Она посмотрела мне в глаза.

— В последний раз я видела дядю Давида за несколько недель до облавы, он принес нам патефон с пластинкой, кое-какие драгоценности и три коробки из-под обуви, полные фотокарточек, — все это он оставлял нам на сохранение до возвращения Пима. «Надо было тебе уже давно уехать в Америку, к Аарону», — сказала тогда мама, а он ответил: «Что делать амстердамцу в Америке? Я всегда был амстердамцем, а теперь я еврей; раньше я об этом не задумывался, о том, что я еврей, а вот Пим после войны пусть поедет к Аарону в Америку, пожалуйста, Йос, помоги ему в этом!» Дядю Давида и тетю Минни отправили в лагерь Вестерборк. Оттуда их увезли в Польшу.

Бет больше не смотрела в мою сторону.

— Их там уничтожили. Мы со Званом после войны время от времени ходили на Центральный вокзал, туда прибывали поезда с востока, иногда из них выходила какая-нибудь худая-худая женщина или худой-худой мужчина, кто-то из встречающих бросался им на шею со слезами, но сами эти люди никогда не плакали.

Она повернулась ко мне.

— Когда мне исполнится восемнадцать, я перееду в Палестину — там собираются создать еврейское государство; я буду работать в кибуце, буду вместе с теми, кто остался в живых. Все тети и дяди с маминой стороны ведут себя так, будто ничего не произошло. Милая Йос, говорят они маме, у тебя опять порозовеют щеки. Ты когда-нибудь видел, чтобы у мамы были розовые щеки?

— Никогда, — сказал я громче, чем было надо.

Я рассматривал фотокарточки, весь стол был уставлен улыбающимися лицами.

Бет пошла обратно к кровати, взяла свою толстенную книгу и села поверх одеяла читать. Он раскрыла книгу и принялась читать дальше, а ее черные волосы закрыли ей лицо, так что я ее не видел.

Бет рассказала мне свою историю, и я ее выслушал.

Имел ли я право оставаться влюбленным в нее?

Раз уж я втюхался в нее по уши, ничего не поделаешь.

Я хотел ей что-то сказать. Но не сказал. Сказал только:

— Этот мой глупый папа никогда мне ничего об этом не рассказывал.

Думаю, она не слышала моих слов.

В дверь постучали, не слишком громко.

— Войдите! — сказала Бет.

Зван совершенно спокойно вошел в комнату. Глянув на Бет, он усмехнулся и пожал плечами. Повернулся ко мне, провел рукой по волосам и сказал:

— Прости меня, пожалуйста, Томас, прости меня.

За что мне было прощать его? Это я его обругал, а не он меня.

Зван подошел к столу. Без секундного колебания взял фотографию своей мамы и стал на нее смотреть; Бет продолжала спокойно читать, а я чесал колено с коркой на ссадине. Зван осторожно поставил мамину фотокарточку среди других.

Бет подняла голову.

— Что вы здесь делаете? — спросила она строго.

Зван подмигнул мне.

Я не засыпал и думал: что же такое смерть? Смерть — это не темнота. Если закрыть глаза, становится темно, но эту темноту можно видеть. Смерть — это ничто, даже не темнота. Но что такое ничто? В пустой коробочке ничего нет. Значит, если открыть пустую коробочку, то увидишь ничто? Может, и так. Ничто существует. Все мертвые где-то есть.

Зван крутился в кровати. Наверное, он думал о том же.

— Что значит «умер», Зван?

— Это значит, что ты больше не живешь, — сказал Зван со вздохом.

— А человек полностью исчезает, когда умирает?

— Пока люди тебя помнят, ты не совсем умираешь.

— Но мертвые нас уже не помнят, да?

— Не помнят, — сказал Зван.