Андрей Упит - Пареньки села Замшелого

— Ну-ну! Чего это вас всех сюда принесло? Раскаркались, как вороны! Чего людей тревожите спозаранку?

Вирпулиха сделала смиренное лицо, как и положено в присутствии власти, да разве ж язык так легко смиришь?

— Ой, папаша Букис, а ты сам-то?

Букис с достоинством прочистил глотку и выгнул шею так, чтобы поднятый ворот не заслонял уха.

— Я, стало быть, староста села! Мне, стало быть, надобно вести надзор. Я Ципслихе опекун, а сиротам ее — заступник. Я, стало быть, должен проверять, как живут вдова и сироты.

Плаукиха как ни крепилась, а все же не выдержала:

— Ох, и опекун, ох, и заступник!

Старостиха так и взъелась:

— Скажите на милость! Букис, ты староста этого села или, может, уступил свою должность Плаукихе?

Таукиха, разумеется, встала на защиту власти:

— Нынче вся босота нос задирает!

Староста чуть посвободнее отпустил пояс и пропыхтел:

— Чистая погибель с этим бабьем! Лучше бы мне пойти с мужиками лес рубить.

Босота дружно фыркнула в три голоса, а Плаукиха громче всех!

— Хорош лесоруб! Пузо — что у турка барабан.

Букис сразу же сник, как и всякий раз, когда затрагивали самую уязвимую часть его фигуры.

— Думаешь, от хорошей жизни у меня жир? Помучились бы сами этак, тогда бы узнали… Одышка дух спирает, ночью на другой бок не повернуться. Долго, стало быть, не протяну, тогда будете знать.

— Нечего столько жирного есть! — поучала его Вирпулиха.

Старостиха не утерпела: слыханное ли дело, староста, а судачит с бабами!

Но тут уж ничего не помогало. Задетого за живое Букиса не удержать.

— Да разве я много ем? И сколько ж я пью? Вот, к примеру, нынче поутру: только и съел всего три пирожка, три кусочка мяса, да малость кашки, да плошечку сала. Нет уж, к кому пристанет хвороба, от того не отвяжется.

Пряха стала рядом с Вирпулихой: раз богатеи друг за дружку, то и бедняки будут заодно.

— Нечего; значит, столько пива пить!

Опять за больное место… От злости староста сделался багровым, как петушиный гребень.

— Но-но-но! Да разве ж я пью? Сколько ж я пью? Пятый день пошел, как кружки в руки не брал. И капельки пива в доме не нацедить. — У Букиса даже слезы навернулись на глаза. — Воду пью!

— Кто же виноват, что не умеешь пива наварить? — вставила сама старостиха.

— Как же не умею, да воды-то нет. Для пива мягкая вода нужна, а на речке лед в аршин толщиной — не доберешься. У Ципслихи колодец досуха вычерпали, на дне-то еще есть, да только там больше песку, чем воды.

Таукиха и тут знала средство:

— Процедить нужно, милые мои, через край простыни, — мой старик всегда этак делает.

Староста безнадежно махнул рукой:

— Цеди не цеди — все едино. Не везет мне, видно, счастье от меня ушло. Вот как-то раз засолодил я, стало быть, зерно: две пуры ячменя и пуру ржи. Срослось — прямо что твой дерн. Положил в риге на печь сушить — трухой взялось. Все прахом пошло. В другой раз две крысы драку затеяли и угодили прямо в горячее сусло. А в третий раз, пока остужал, прокисло. Хоть все вон выливай. Цыганка мне сказала: «Вели медведя обвести вокруг чанов. А ежели придет зверю охота в чан прыгнуть, ну, тогда пивцо у тебя будет как молоко, станешь попивать, меня вспоминать».

Кумушки слушали, вытянув шеи, а Вирпулиха еще повертелась возле каждой по очереди и каждой дала тычка в бок.

— Да вы только послушайте, сестрицы! Сам староста за счастьем гоняется, за медведем-то.

Букис был так поглощен своей бедой, что не заметил насмешки и вовсе утратил приличествующее старосте достоинство. Скинув варежку, он нащупал трубку, вытащил ее и выбил о ноготь большого пальца.

— Худые настали времена, — вздохнул он, — никудышные. Еще на пять трубок курева хватит, а завтра что? Березовые листья от банных веников, сенную труху — запихивай в трубку что хочешь.

— Будто и нельзя обойтись без этой соски! — ворчала старостиха. — Летом еще туда-сюда, дым хоть мух малость отгоняет, ну, а зимой какой прок? В доме не продохнешь.

Кто знает, когда бы кончились все эти пререкания, если бы вдруг Таукиха не услышала скрип полозьев. Она побежала за сарай и всплеснула руками:

— Люди добрые! Гляньте, кобыла в упряжке! Ешка уже дома и, верно, привез.

Женщины затаили дух и еще боязливее огляделись по сторонам. Умяв большим пальцем табак в трубке, Букис затопал к сараю. Поглядел сам, покачал головой:

— И вовсе не привез. Ежели б он воротился, то кобыла стояла бы головой в эту сторону, а она у нее в ту. Этот шельмец еще и не думал ездить.