Оскар Хавкин - Бурундук

— Кто? — храбро переспросила Уля. — Ясное дело: слоны, бегемоты, крокодилы, чтоб ты не скучала…

А сама про себя: не боюсь, не боюсь, кто бы ни был… Уж во всяком случае не дед Савося: он сухощавый и высоченный, околыш у картуза синий, приметный, прятаться ему ни к чему, он бы сразу, уже поблизости, протрубил бы, сложив ладони дудкой: «Эй, кедровки, где вы там, поклевать вкусного не хотите?» или: «Робинзоны-робинзонки, корабль прибыл на разгрузку!» Вот так он. А это не он. А я не боюсь, не боюсь! Нет, не он. Дед подойдёт незаметно, потом гукнет и любит, чтоб встречали, чтоб с горки к нему кубарем, сшибом…

Не боюсь, не боюсь, не боюсь…

Нет, не гукают. Не молчком, нет, переговариваются, пересмеиваются в несколько голосов, а не показываются. Не звери, люди. Что они там — на брюхе меж кустов ползают? А вот же они — обошли россыпи и вышли из кустов черёмухи на прогалину перед сайбой в десяти шагах от костра.

Их было трое. Трое ребят. Трое парнишек подошли гуськом к костру, чинно поздоровались и сбросили поодаль от него в одну кучу тяжёлые заплечные мешки и сумки.

Кто? Откуда? Пионеры из лагеря? Туристы? Деревенские по грибы и ягоды? Один-то, в круглой старой и мятой волосяной шляпе, совсем малыш, ростом с Улю, да и те двое невелики ростом, недаром в кустах затерялись…

— Дедушка прислал, — солидно проговорил тот, что постарше, лет двенадцати, с широким лицом и неторопливыми движениями. — Сам-то никак не может, все мужики на деревне нарасхват…

— Нас и то едва-едва… дедушка упросил, — сказал второй, костистый, вертлявый, с весёлыми, стреляющими глазами, — а то, говорит, как бы мои городские гости не оголодали, може, в сайбе заперлись со страху и вовсе не вылазят…

Он примолк под взглядом первого, а третий в шапке-волосянке, похожий на гриб-ежевик, переступал с ноги на ногу и застенчиво улыбался.

А сколько всего они тащили с собой в гору — как только дошли! Рюкзаки и сумки, кузовки с голубикой, малиной и черёмухой — дорогой собирали! И у каждого в руках толстая заострённая палка, против волка или медведя. Уля и Лера налегке пять часов добирались и то еле дошли, а они храбрятся, а сами небось устали и голодные. Что же мы, Лера?

Дедушки-то нет, а папа один без них не управится. Давай, Лера, мы-то ведь не маленькие, разве не хозяйничаем дома, ведь привыкли без мамы… Неси-ка ту большую банку с джемом — ну и что, пусть последняя, — откроем! И палочку сухой колбасы тащи, она в ящике, — да ты что стала? И не жадничай, гости ведь! И поглянь, может, там ещё муки хоть полгорсточки, пусть папа им оладьи напечёт. А я мигом миски, ложки, чашки… Пап, вон сковорода, на ящике из-под макарон, а ящик вместо стула, садись, тебя как? Маврик? Во какое имя! А ты, как тебя звать? Лаврик? Маврик-Лаврик, интересно получается… Так ты, который Лаврик, тот чурбак побольше подкати, вдвоём и усядетесь вон с тем, третьим, — тебя-то как? Гаврик? Лера, слышала? Вы не смеётесь над нами? Нет? Папа, давай чай заварим, как дедушка любит, крепкий-прекрепкий, чтобы дух от чая шёл!

Конечно же, людям всегда приятно, когда за ними ухаживают. Они и смущаются, им вроде неловко, но видно, что довольны. А лепёшки, намазанные толстым слоем клубничного джема, ребятам очень понравились. Ещё бы! Себе Уля мазала потоньше, скупилась. Но ели мальчики не спеша, неторопливо, запивая чайком, и старший из них изредка поглядывал на остальных, и они его, видать, понимали… Маврик, Лаврик и Гаврик — надо ж такие имена придумать, будто их родители заранее решили, что мальчики сдружатся! Чудеса!

— Остров, меж утёсом и луговиной, совсем накрыло, — рассказывал старший из мальчиков. — Только верхушки торчат тальника. И ферму на луговине затопило, скот-то на рёлку угнали. В понизовье у Михеевны баню снесло, у Прошиных весь заплот подчистую, как бумажную ленту, стащило, а у дяди Кирилла, что у мостика через ключ, так стайку целиком смыло, прошлый год срубил… Ну, и с огородами беда, у кого поблизь берега… Как бы без картошки на ту зиму не остаться…

— А у деда Савоси? У дедушки нашего? — спросила Уля. — У него ничего не унесло? Ни дома, ни стайки, ни козы, ни старухи?

Маврик-Лаврик-Гаврик переглянулись.

— Такое дело, — неохотно сказал Маврик. — Расшибся маленько дед. Баграми цепляли баню у Михеевны, придерживали, а Севастьян Петрович мазанул, скользнулся… Всё ж ноги-то не свои!

Вот, всё же не свои… Уле показалось, будто по спине провели мокрой тряпкой, а язык словно набух и стал вязким и непослушным. Значит, верно папа говорил… Вот поскользнулся, расшибся.