Ольга Гурьян: Мальчик из Холмогор (1953)

На столе была расставлена удивительная посуда из голубого стекла. Марья Васильевна поднимала её на свет, тихонько щёлкала пальцем, и посуда звенела тоненьким звоном. А гости объясняли, что посуда с собственной Михаила Васильевича фабрики, что он сам придумал, как окрашивать стекло, и на фабрике делают не только посуду, но и другие стеклянные вещи и бисер.

— Вот из этого бисера кошелёк связан. Это вам от дочки, от Матрёны Евсеевны, подарок.

Матрёна была Мишина старшая сестра. Она уже год жила в Петербурге. Марья Васильевна живо поставила на стол стаканы, взяла кошелёк и, прижимая его к груди, даже не стала разглядывать, а впилась глазами в лица гостей:

— Как она там без отца, без матери?

— Хорошо живёт в дядином доме, всем довольна. Михайло Васильевич её наравне с родной дочерью держит. Одел её в городское платье. Не признать тебе родную дочь, если бы увидела. Совсем барышня-щеголиха. Ходит на высоких каблучках, волосы кверху зачёсаны, пучком на макушке.

Миша на печи сердито фыркал. Он не мог себе представить Матрёшу барышней. Ловкую и весёлую Матрёшу, с косой ниже пояса, Матрёшу, которая бегала быстрей Миши, плавала дольше, ныряла глубже. А барышень он раза два видел в Холмогорах и тогда же решил, что они чучела. Одеты не по-людски, в широкие юбки на обручах, затянуты-перетянуты. Такую щёлкнешь — она со своих высоких каблучков сразу повалится и носом клюнет.

А между тем отец взглянул на матушку, и она, покраснев, положила кошелёк, отставила новую посуду на полку и начала накрывать на стол, хлопотать, угощать гостей. Гости отнекивались — они-де зашли только посылку передать. Но Марья Васильевна кланялась, и они, расстегнув кафтаны так, что стали видны новые нарядные рубахи, степенно сели у стола. А Миша с печи слушал медлительную беседу.

Гости рассказывали:

— Сам Михайло Васильевич хоть и профессор академии, и в больших чинах, и у самой царицы во дворце принят, перед земляками своими не важничает. Встретил он нас на просторном крыльце, как был по-домашнему, в белой рубахе нараспашку, в халате. Распорядился накрыть дубовый стол. Матрёна Евсеевна сама на погреб за пивом бегала, а Михайло Васильевич до ночи нас угощал...

— Кушайте, дорогие гости, — перебила Марья Васильевна, — не побрезгайте нашей деревенской едой.

— Что ты, Марья Васильевна! — отвечали гости. — Мы и так сыты. А вкусней твоих пирогов и в Петербурге не пекут... Поднесли мы наши гостинцы Михаилу Васильевичу — треску да морошку...

— Кушайте, дорогие гости. Треска жирная да свежая!

— Благодарствуй, Марья Васильевна, сыты мы... А такой трески, как твоя, и в Архангельске не сыскать... И ещё привезли мы Михаилу Васильевичу в закупоренных склянках морскую воду, как он нам прошлый год наказывал...

— Что ж вода, — заговорил Евсей Фёдорович. — Вино крепче. Выкушайте, дорогие гости.

— Благодарствуй, Евсей Фёдорович. За твоё здоровье, Марья Васильевна! А Михайло Васильевич морскую воду-то не для питья просил привезти, она ему для его работы нужна, а для чего, это нам не известно. Михайло Васильевич наши подарки принял и много расспрашивал про родные края и про морские плавания. Велел нам опять к нему быть на другой день и в своей карете возил нас в Адмиралтейство. А там всё адмиралы и генералы, и он нам приказал при них говорить, и опять нас расспрашивали про морскую воду, и когда-де она замерзает, и много ли льдов в Белом море, и про другие дела. А потом опять нас к себе повёз в своей карете и опять до ночи угощал и всё про тебя расспрашивал, Марья Васильевна, и про Мишеньку про твоего: как-то мой племянник и крестник растёт, велик ли вырос, понятлив ли?

До поздней ночи угощали отец с матерью дорогих гостей. Мише давно было пора спать, но ему не хотелось уходить в свою боковушку. Он долго таращил глаза, но глаза сами закрывались. Он заснул, потом проснулся — гости всё ещё сидели. А когда он опять проснулся, гостей уже не было, и мать с отцом негромко о чём-то беседовали. Матушка плакала. Миша вскочил, бросился к ней, но отец прикрикнул:

— Ты чего не спишь?

И Миша ушёл к себе и лёг. А на другое утро в доме стало твориться что-то необычное.

С утра Марья Васильевна пошла в подклеть, где хранились сундуки и укладки. В подклети было темно, окон не было, и свет падал через открытые двери. Марья Васильевна достала холсты и начала перебирать их. Откладывала одни, убирала другие, подносила их к свету, опять откладывала. Наконец набрала столько свёртков, что едва поместились в руках, и понесла наверх. На лестнице они рассыпались, и Миша помог подобрать их, а Марья Васильевна жалобно улыбнулась и сказала: