Хорст Бастиан - Тайный Союз мстителей

Однако расстояние между ними и мною оказалось уже довольно значительным. Да и было им лет по шестнадцати. И все же они долго не могли нагнать Сама — страх заставлял его бежать с невероятной быстротой.

Скоро они разбились на две группы. Одна из них свернула в проулок. Я, зная эти места, понял их замысел. Проулок вновь выходил на главную улицу, и гитлеровцы надеялись таким образом отрезать путь Саму. За этой-то группой я и побежал, уже сильно задыхаясь и еле поспевая.

Несколько минут спустя я все же нагнал их. Однако поздно. Слишком поздно…

Сама уже не было в живых. Он лежал рядом с автобусом, въехавшим передними колесами на тротуар. Водитель, обливаясь слезами, бормотал:

«Прямо под колеса выскочил, словно нарочно!.. Прямо под колеса!.. А улица-то вон какая широкая…»

Не отрываясь я смотрел на Сама. Его черные глаза были открыты и как бы спрашивали: «За что?»

Водитель автобуса без конца повторял:

«Улица-то вон какая широкая!..»

Я, быть может, был единственным здесь, кто знал: для Сама она была узка, слишком узка, и он должен был угодить под колеса.

Я отошел, в сердце своем унося два образа, которые не смогли стереть ни время, ни долгий путь, пройденный мною до сегодняшнего дня. То были образы моего казненного воспитателя и Сама.

Весь класс сидел затаив дыхание.

Прежде чем распустить ребят по домам, учитель Линднер сказал:

— Отнеситесь по-товарищески к Клаусу и Гейнцу. Им теперь очень тяжело.

По дороге домой никто не разговаривал. События сегодняшнего дня потрясли учеников. Глубоко задумавшись, шагали ребята из Союза мстителей.

Неожиданно для себя они, должно быть, сделали вывод: «А новый учитель — мировой парень!»

Только Альберт шел нахмурившись. Именно потому, что и его захватила история, рассказанная учителем, он и злился. «И к чему он это нам рассказал? — думал он. — Хочет облапошить нас, чтобы под конец мы делали все, что он ни захочет». Альберт не верил, что человек может совершать и бескорыстные поступки. Весь его мальчишеский опыт говорил об обратном. Но все же он, вскинув голову, проговорил:

— Не будем их больше бить!

— Кого? — спросил Сынок, расправив свои атлетические плечи.

— Синих, а кого же еще? — гаркнул Альберт, чтобы Сынок не подумал, будто шеф вдруг испугался.

Ему показалось, что ребята чересчур уж обрадовались его решению, а это было ему не по душе. Ведь учитель Линднер все равно его враг. И если мстители будут чересчур уж миролюбиво настроены, это может стать опасным. Поэтому Альберт добавил:

— Все бить да бить — надоело вроде! Надо что-нибудь другое придумать. — Он пристально всматривался в лица своих друзей и случайно остановил свой взгляд на Вальтере.

Не на шутку испугавшись, Вальтер сразу сделал вид, будто глубоко задумался: а вдруг шеф догадался, что он, Вальтер, и есть тот самый воришка, который совсем недавно и только на свой страх и риск очистил коптильню Лолиеса. И так уж разговоры по всей деревне пошли…

Было как раз то время, когда вечер, будто играя в жмурки, завязывает дню глаза, и только далеко за околицей, там, где небо встречается с землей, краешку облаков достается чуть-чуть солнечной позолоты. Ласковое это зрелище похоже на молчаливую улыбку — она горит и искрится. И одна-единственная искра ее проникает через окно и падает на кухонный стол в доме убийцы. За столом, не сводя своих грустных миндальных глаз с этого светлого пятнышка, сидит женщина такой редкой красоты, что ни один поэт не смог бы ее описать. Ей лет тридцать. Словно корона, всю ее фигуру венчает тяжелый пучок золотых волос.

На столе стоят две тарелки и две миски с картошкой и селедкой.

Вошел Манфред, сел и сразу же принялся за еду. Прошло немного времени, и он поднял голову. Не прикоснувшись к картошке, мать все еще смотрела на светлое пятнышко. Манфред пододвинул тарелку и закрыл солнечное пятнышко:

— Ешь, а то опять остынет.

Женщина не шелохнулась. Она сидела, будто в глубоком сне. На стол упала слеза.

Манфред отложил вилку. Опять ревет! Злость готова была хлестнуть его. Только и знает что реветь! Ему хотелось сказать что-то, дать выход своему раздражению, но вид у матери быт беспомощный, как у ребенка, проснувшегося после страшного сна. Она поднялась и легла на кровать, дав наконец волю слезам.