Нина Артюхова: Мама

Костина мать умерла два года назад. В то последнее лето Светлана чувствовала, что стала ей как-то особенно близка. Бывают невысказанные мысли и слова, оставшиеся непроизнесенными.

— Знаешь, Светланка, — сказал Костя, — я сам тоже часто об этом думаю… ну вот что она пишет о маме.

В письмо была вложена фотография Надиной дочурки, которой недавно исполнился год. Видимо, Надя считала, что теперь, после такого большого перерыва, когда у Кости все так хорошо наладилось в жизни, можно восстановить дружеские отношения.

— Дай-ка, дай сюда, покажи! — Светлана потянулась к фотографии. — Хорошенькая. — Она внимательно разглядывала нежное детское лицо, стараясь подметить в нем знакомые черты. — Славная девчурка, правда? Только на Надю не очень похожа. Она похожа…

Девочка была похожа на отца, Надиного мужа, которого Костя — Светлана знала — терпеть не мог. Поэтому она и не назвала его, остановившись вовремя.

— Тебе неприятно, что она написала? Костя, да?

Светлана присела рядом, ее рука легла на его плечо.

— Нет, отчего же? — Костя прижался щекою к этой руке. — Наоборот, ведь нельзя же так и остаться на всю жизнь враждующими родами, как Монтекки и Капулетти… Ты мне нальешь чаю, Светланка?

Константин потянулся к сахарнице с мелко-мелко наколотыми кусочками сахара — никогда Светлана не колола так. И вдруг спросил жалобным голосом:

— Светланка, ты у меня ревнючая?

— Нет, — твердо сказала Светлана. — Вообще я считаю, что ревность — самое неразумное и даже бессмысленное чувство!

— Чувства не всегда бывают глубокомысленными, Светик, и по большей части, когда они бушуют в человеке, разум молчит.

— Ну, значит, во мне это глупое чувство не бушует, потому что я могу рассуждать. Ну, подумай сам, где тут логика? И может ли быть что-нибудь нелепей этой твоей ревности?

— Почему «моей»? — спросил Костя.

— Потому что ты ее своей жене приписываешь. Я говорю, подумай сам: если я знаю и верю, что ты меня любишь, зачем я буду ревновать, себя и тебя терзать подозрениями?

— Правда, Светик, — обрадованно сказал Костя, — Никогда не терзай, умница ты у меня!

— А если, скажем, я вдруг почувствую, — продолжала Светлана, — что ты… то есть я хочу сказать, если жена вдруг заметит, что муж ее разлюбил, так зачем он ей такой нужен, скажи на милость!

— Правильно, — подтвердил Костя, — гнать такого в три шеи, и дело с концом!

— Вот именно! Не нужен он мне такой! И неужели женщина может думать, что она вернет себе любовь мужа, если будет терзать его попреками и сцены ему устраивать?

— Между прочим, Светланка, не всегда такая шумная бывает ревность. Иногда она, наоборот, очень милая, тихая, сдержанная…

— Не верь, Костя, в милую ревность, не бывает и не было никогда такой!

Она поняла, почему он сказал так. Должно быть, считал, что если не теперь, то прежде все-таки ревновала его к Наде. Но разве то была ревность?

Девочкой еще, узнав о его любви, так горячо желала ему счастья. Позднее, когда уже многое стала понимать, страдала за него, порою даже ненавидела Надю. Но за что ненавидела? Не за то, что Костя любит ее, а за то, что Надя к нему холодна. Разве это можно назвать ревностью?

Светлана опять пододвинула к себе фотографию Надиной дочки.

— Славная очень, правда? Глазенки славные… Костя, а как тебе… Если бы… — Она не докончила.

— Что?

— Нет, я так.

Светлана всегда любила ходить к своим ученикам. Это осталось еще со школьных времен, когда была отрядной вожатой.

За каждой незнакомой дверью таится неожиданное. Она любила представлять себе, какие у ее пионеров родители, какая квартира, обстановка, взаимоотношения в семье. Иногда выходило именно так или почти так, иногда совсем по-другому. Маленькие сюрпризы, приключения, игра в загадки и отгадки.

Вот большой светло-серый дом, новый, четырехэтажный. Двери всех квартир одинаковы, и комнаты в квартирах расположены по одному образцу, но стоит войти в переднюю, и начинается неповторимое своеобразие. Оно начинается даже немножко раньше — ведь двери квартир, пускай одинаковые, все-таки имеют свою индивидуальность. Одни заботливо обиты клеенкой и войлоком, другие легкомысленно ничем не прикрыты.

А почтовые ящики с пояснениями, куда и какую газету класть — упаси боже, перепутает почтальон, так и слышишь раздраженные голоса немирно живущих соседей.

А звонки — «Три длинных, один короткий», «Два коротких, один длинный», и где-нибудь в стороне от общего списка новенькая кнопка с отдельной проволочкой и четкая, неулыбчивая надпись: «Только Зябликову».