Римантас Будрис - Нежнорогий возвращается в лес

А жаворонок порхает подле меня и напевает: «Жаворонки — света певцы. Ночью нам нужен свет. Худо нам, худо без света. Увидим огонь — к нему! Нет, ты не солнце. Ты ниже. Ты на земле. Но у тебя есть лучи. Они будто светлые руки. Зовут нас и машут: ко мне, ко мне… Ты не греешь, как солнце. Но в осенней ночи ты — свет. Ты солнечный брат».

Я рассказал серой пичуге, для чего поставлен, а она все свое: «И птицам нужен свет в осенней ночи, не одним кораблям. И птицам в полете… Ты — брат солнышка. Человеком поставлен. Свети и людям, и нам».

Жаворонки летели всю ночь, до рассвета. Проносятся мимо меня, поют песенку. Каждый начинал, а как распоется, тут вдруг и оборвет. Я, конечно, не в обиде. Ведь я не солнце, обыкновенный маяк. А жаворонок поет в полную силу только при солнце. Тогда у него и песня бесконечная, журчит и журчит, пока солнце на небе стоит. Но мне, старому маяку, и такой щебет в радость. Я и мечтаю, чтобы по ночам мимо летели жаворонки. Чтобы оставили мне хоть обрывочек своей песенки…

— А маяков-то много понастроили, ой как много… — промигал маяк-торопун. Уже и полночь миновала, близок предрассветный час, а он все так же часто-часто моргает.

— Мы ведь и людям светим, и птицам… — степенно принялся рассуждать медлительный маяк. Погас, подумал и договорил: — Мы — вроде путеводных звезд на земле…

Когда темны осенние ночи, а на небе не видать ни звездочки, тогда сияют земные огни. По берегам морей — маяки, вдоль дорог, на городских площадях — фонари.

Вечер опускается рано, тонет в мглистой дымке. От тумана в нем разлита некая мягкость. Свет фонарей вонзается в туман. Блестят от сырости черные ветки деревьев. Во мгле, поверх городской площади, поют птицы. Начинают песню, а до конца никак не дотянут. Наберет голос силу и тут же оборвется.

— Жаворонки летят, — сказал отец сыну.

Они шли через площадь к дому. Остановились послушать.

— Почему у них такая короткая песенка?

— Жаворонок поет только при солнце. А фонарь в такой темноте для него что-то вроде солнца. Только холодное это светило, не настоящее оно.

— А если разжечь фонарь ростом с солнце?

— Солнце, детка, останется солнцем. Птице ведь нужна и синева неба. Черная пашня — тоже. И много еще всякого ей нужно. Такого, что бывает только при солнце. Иначе жаворонку не запеть.

Летели жаворонки. В тумане, поверх фонарей. Едва начав песенку, не допевали ее…

Опять не управился с дневником. Не записал про ягоды. Про алую рябину. Пока она в изобилии краснела по осени, казалось, иначе и быть не может. Но к середине первого зимнего месяца довелось мне углубиться подальше в дюны, оттуда вступить в старый смешанный лес и тут под высокой сосной примечаю: жмется рябинка. На ней чудом держится одна рдяная кисточка. Поредевшая, всего в несколько ягод, но зато как алеет!

Было дело — краснела, наливалась рябина, летели, спешили птицы, звонкоголосые дрозды… С налету кидались на рябиновые деревца и клевали в свое удовольствие, щипали ягоду. Часть склевали, часть просыпали — на дереве ни одной не забыли. Всему свое время, у каждого свой удел.

Эта уцелевшая кисточка не показалась бы мне особенной, если бы поутру, выйдя за дровами для печурки, не увидел я черного дрозда.

Зачем он тут, возле домика? И почему остался в этих краях, когда задувают сердитые декабрьские ветры?

Его сородичи давненько подались на юго-запад, где больше туманов, дождей и совсем мало снега. Путь недалек — всего лишь до Германии, самое большее — до Франции. Там черным дроздам удобно пережидать зиму. А этот певун остался, вот и сидит, вжал голову в плечи. Завидел меня — щебетнул, снялся с березовой ветки, отлетел чуть подальше. Снова сидит на березе, убрал шею.

Понимай он по-нашему, я бы пригласил его в домик погреться. У меня и поселиться можно. Вместе бы стали ждать весны. Скакал бы с жердочки на жердочку в просторной клетке, рядом с зябликом, которого я оставил себе от осеннего потока. Замечательно, когда в зимний день рядом с тобой друг, пусть даже разговаривать не умеет, а просто скачет туда-сюда. Это тоже своего рода речь.

Я смотрю, как попрыгивает зяблик, и как будто понимаю, что он хочет сказать, скучно ему или весело. До весны проживет со мной миляга зяблик.

Сети все стоят, распяленные на столбах. Полезай-ка, дроздишка, в сеть, перебирайся ко мне.

Нет, черный дрозд поторчал на березе и улетел куда-то.

Остались в лесу кое-какие ягоды. Остался один дрозд. Может, оттого не улетел, что не склевал своей доли ягод. А то и рябиновое деревце сберегло малость от осенних благ на тот случай, если объявится голодная птица…