Андрей Жвалевский: 52-е февраля

Мне катастрофически не хватало для жизни Его.

Я говорила:

— Я не могу без тебя жить.

И это было правдой. Не могла. Никогда больше в жизни это не было такой правдой.

Я смотрела, как он болтает с пацанами, и улыбалась. Он не был самым красивым. Он не был самым высоким. Но я не могла отвести от него взгляда, я не могла на него не смотреть.

Настал вечер, потом ночь. Мы сначала сидели на улице, потом забились в дом, пытаясь спрятаться от комаров. Часов до двух ржали как ненормальные, орали песни под гитару. А потом как-то незаметно все расползлись спать.

В компании никто не сомневался, что мы спим вместе, поэтому в нашем распоряжении осталась одна, причем очень неширокая кровать.

И тут всю легкость этого прекрасного весеннего дня сдуло. Я окаменела.

Сашка ушел умываться, а я осталась одна в комнате с ощущением приближающейся катастрофы.

Сначала я ужасно боялась, что он будет ко мне приставать. Так боялась, что меня даже затошнило. Потом Саша вернулся и тихонько пристроился рядом со мной. По тому, как он старательно укладывался, пытаясь даже нечаянно до меня не дотронуться, я поняла, что приставать он ко мне не будет. Накатила волна облегчения. И благодарности. И я даже немного задремала, но тут в голову шибануло понимание того, что он лежит от меня так близко, и воспоминания о том, как… Не важно о чем, но они накрыли меня с головой, сердце забухало так громко, что я была уверена, что Сашка слышит, как оно колотится. О сне не могло быть и речи. Что делать, я не знала.

И именно в тот момент, когда я была готова просочиться сквозь стену и сбежать, Саша сел в кровати и сказал:

— Ташка, это пытка. Если я тебя сейчас не поцелую, я взорвусь. А если поцелую, то тем более… Я лучше пойду.

Чтобы никого не разбудить, мы вылезли из окна, умчались в поле, гуляли, дрожа от холода и недосыпа, но дождались, когда взойдет солнце. А потом хохотали, как ненормальные, потому что Сашка пытался нести меня на руках на фоне восходящего солнца, как в кино, и все время ронял.

На третий раз уже и не пытался поднять, потому что совсем обессилел от смеха.

А еще мы целовались до одурения. И это было клево.

К офису подошли в полном молчании. Тёмка скользил вполноги (если это можно назвать скольжением — с такой-то смазкой и с таким снегом), папа пыхтел, стараясь не слишком отставать. Оба думали об одном и том же: отец об истории, которую рассказал неожиданно для самого себя, сын — о том, что папа, оказывается, когда-то был обычным пацаном. И проблемы у него были ровно те же.

Возле офиса опять попался участок, вычищенный трактором, и Тёмка поднажал. Отец навалился на палки, завернул вслед за сыном за угол… и чуть не полетел кубарем.

Перед ним бежал какой-то мужик — высокий и широкоплечий. Отец уж открыл рот, чтобы позвать: «Тёмка, ты где!», но закашлялся — случайный порыв ветра бросил в лицо горсть снега. Он смел снег с глаз, проморгался и понял, что высокий и широкоплечий — это Тёмка и есть.

Просто раньше он на него не смотрел вот так, внимательно.

Последние метры он прошел в полном обалдении. Нет, теперь он ясно видел перед собой Тёмку, не путал его ни с кем. Но эти плечи, и этот рост («Опять сутулится»), и эти движения — уверенные и сильные… Они взялись ниоткуда.

Память подсовывала какие-то неправильные воспоминания: вот шестимесячный сын засыпает на груди, щедро орошая папину майку слюнями. Вот он упрямо лезет на горку не по ступенькам, а по скользому желобу. Вот он учится ездить на велосипеде: «Папа! Пускай! Я сам!».

И везде он маленький и беспомощный! Откуда этот мужик, который так ловко управляется с лыжами и, говорят, вытолкал из снега несколько машин?

Они принялись молча снимать лыжи. Тёмка управился быстро, а отец долго возился с креплением.

— Помочь? — спросил сын.

— Сам разберусь… Блин, в наше время попроще было!

Кончилось тем, что папа умудрился о крепление порезаться. В офисе он нашарил аптечку, достал йод, пластырь… и еще кое-что, что хотел сразу вернуть на место, но передумал.

Когда он вошел в кухню, Тёмка уже зажег свечку и добыл из холодильника два йогурта.

— Пап, это же твоих подчиненных? Давай съедим, а в понедельник новые купим!

— Ага, — сказал папа, покряхтел и протянул Тёмке что-то, что он сначала не рассмотрел в темноте. — Это тебе.