Галина Ширяева - Возвращение капитана

После этого я замолчала, а Санька сказал что-то телеграфное. Радовался, наверно, что я жива.

Я не люблю воспоминаний!

Но если уж о них говорить, то самым светлым воспоминанием в моей жизни, кроме Петра Германовича, был, конечно, Виктор Александрович. Он — моя гордость.

В нашем штабе боевой славы, в школе, висит его старая солдатская фотография. Там ему всего восемнадцать лет. Он там совсем как мальчишка и похож на нашего вожатого из девятого класса. Я украла эту фотографию из нашего альбома в позапрошлом году потихоньку от мамы. Тогда же папа выступал у нас на сборе и рассказывал боевые эпизоды. Правда, эпизоды нам показались не очень интересными — в кино мы видели интереснее, — но все равно такая мертвая тишина стояла в зале, что у меня защипало в носу от гордости. А потом… Я до сих пор не могу простить этого Фаинке! Папа кончил рассказывать и напоследок сказал о том, что мы должны беречь память о тех, кто погиб на войне, потому что они отдали свою жизнь, защищая нашу Родину, нашу землю и нас самих. И вот тогда Фаинка вдруг стала тянуть руку. Она всегда тянула руку как-то противно — высунувшись из-за парты, словно ей хотелось дотянуться до потолка.

— Да. Пожалуйста, — сказал папа, глядя на Фаинку и думая, что она хочет задать вопрос.

Фаинка встала и очень громко, на весь зал, сказала, что Виктор Александрович ошибся, что те, которые погибли на войне, нас никак не могли защищать, потому что нас тогда еще не было на свете. Совсем не было. Это они других защищали.

В зале сразу зашумели, заволновались, а Колька Татаркин даже сказал: «Правда. Мы сами себя защитим». Я покраснела, я думала, что сгорю со стыда. Я не выдержала и выскочила из зала.

Ах, папка, папка! Надо же было ему так промахнуться! Может быть, мама права — не надо было ему идти в учителя. Уж лучше бы он стал археологом. «Господи, — ужасалась мама часто, глядя на меня или на Саньку. — И как только ты управляешься с бандой этих преступников?» Тогда папа начинал сердиться, доказывал, что класс — это не банда, а ученики — не преступники. Санька при этом делал печальное-печальное лицо и выдавал какую-нибудь страшную тайну четвертого «Б»: «А мы вчера Мишке Сотову на голову бутылку чернил вылили…» А я молчала. Потому, что папа знал все тайны нашего шестого «А»! Ах, если бы и шестой «А» знал, как здорово папа учил меня гонять футбол, драться на шпагах, давать сдачи мальчишкам!

Мы вместе с ним потихоньку от мамы выпускали ночью из мышеловки мышей — пусть Васька ловит их сам, по-честному. Мы с папой здорово похожи друг на друга, а мама еще говорит, что у нас с ним ужасно одинаковые характеры.

Нет! Я не люблю воспоминаний! Но если уж они приходят, то в первую очередь я начинаю думать о Петре Германовиче и о папе.

А вот о маме раньше мне почему-то никогда не приходилось думать. То есть я о ней думала, конечно, но не так, как теперь, в этот вечер… Я лежала в постели со своей шишкой, а мама сидела возле меня и прикладывала к моей голове мокрое полотенце. Я не знаю, почему вдруг мне в голову пришли эти мысли. Может, оттого, что шишка болела. Или, может, оттого, что лицо у мамы было очень грустное. Я вдруг стала думать о том, что, пожалуй, моя мама красивее Татьяны Петровны. Конечно, красивее! У мамы такие большие, тихие и добрые глаза. И нос ровненький, симпатичный. Мне бы такой. А волосы у нее, пожалуй, пышнее, чем у Татьяны Петровны. Если бы маме хоть раз по-настоящему чего-нибудь испугаться, как я сегодня, и сразу поседеть, то они у нее были бы в тысячу раз красивее!

Я никогда раньше не думала вот так о маме, и мне ужасно хотелось сказать ей что-нибудь по-взрослому хорошее. В особенности мне хотелось это сказать ей тогда, когда мама меняла полотенце. Моей голове, то есть шишке, сразу делалось прохладно и приятно. Но я знала точно — мама молчит, пока я молчу. Если же я заговорю, все равно о чем — о маминых волосах или о моей шишке, — мама немедленно опять начнет меня расспрашивать, кого это я искала вчера ночью в доме, и зачем это Марулька полезла в запрещенную башню, и зачем мне нужно было бежать по лестнице так быстро, да еще вопить по дороге… И я молчала. А потом даже притворилась, что уснула, даже стала похрапывать. Хотя это было ужасно — художественно храпеть, когда этого совсем не умеешь делать.

Но мама все равно ни разу не отошла от меня. Она еще долго сидела рядом, на стуле, и меня словно пытали, — ни пошевельнуться, ни почесаться, ни шишку пощупать.

Потом мама легла в постель, но еще долго не спала, все ворочалась и прислушивалась, как я дышу. Потом она все-таки уснула. А я лежала, не спала, и мне было грустно. Я сама не знаю, отчего это мне было так грустно и хотелось реветь. А тут еще эта шишка!