Виктор Пушкин - Самая крупная победа

— Л-ладно, ты мне еще попадешься! — и поспешно пошел к своему дому, так как в нашем подъезде уже показался дядя Владя.

— А, испугался, стервец! — часто дыша, крикнул он.

— Да что мне пугаться-то? — останавливаясь на пороге своего подъезда, нахально ответил Митька.

И в самом деле, чего ему было бояться? Отца у него не было, а мать, большая, грубая, с намалеванными губами тетя, работавшая кассиршей и только и умевшая со всеми, как говорил дядя Владя, собачиться, обычно кричала, если к ней приходили жаловаться: «Только других и хаете, сами хороши!» — и никогда не наказывала Митьку.

Когда я, ненавидя себя за нерешительность, вслед за дядей Владей поднялся домой, он сердито сказал:

— Да чего ты все спускаешь этому одру? Он же трус! Дай ему раз хорошенько по шее, и он никогда больше приставать не будет!

«Верно! Правильно! — опустив голову, с досадой думал я. — И ведь сейчас мог, мог бы набить ему рожу, и даже Вадим Вадимыч ничего бы не сказал! Ну ладно, уж в следующий раз не буду стоять и смотреть!» — входя в комнату, горячо поклялся я кому-то.

Встав в стойку, погнал воображаемого Митьку резкими прямыми ударами левой перед собой и коротко, когда тот меньше всего ожидал этого, добавил мощный удар справа. Вот так! Провел еще две стремительные атаки: вот так! вот так!..

Снял пальто, трех пуговиц не хватало.

Так же уныло тянулся и следующий день. Митька опять не пошел в школу, а, подняв воротник пальто, толокся возле своей голубятни. И я почему-то не рискнул выйти во двор.

Но все сразу изменилось, когда я взял свой тренировочный чемодан и вышел из дому, правда не черным ходом, а, чтобы не видел Митька, парадным.

Еще по дороге от метро стали попадаться товарищи по секции, и ко дворцу мы уже подходили гурьбой.

Только Верблюд да Ерема шли отдельно. Кто-то негромко сказал, что сегодня Вадим Вадимыч и им в перчатках работать позволит.

Я невольно оглянулся. Мишка тоже оглянулся и, принужденно смеясь, шепнул, будто прочитав мои мысли:

— Только бы не со мной!

Но вышло так, что ему именно с Еремой и досталось боксировать. И я удивился, каким вдруг стал Мишкин противник: он побледнел, с его вытянувшегося лица мигом слетело то презрительно-брезгливое выражение, с которым он обычно глядел на все и всех. А когда Вадим Вадимыч сказал: «Время!» — на него вообще стало противно смотреть: весь сжался, откинул голову назад, думая, что этак в нее труднее будет попасть. И Мишка посмотрел-посмотрел, понял, кто перед ним, и начал преспокойненько осыпать его градом ударов.

Вот так да! Где же его храбрость-то? Ведь и ростом выше и сильнее Мишки, а уж хвалился больше всех!..

Верблюд тоже весь как-то перекособочился и даже закрывал от страха глаза, когда его пугали обманными ударами. Те, к кому их прикрепили, подбадривали, напоминали, как себя нужно держать, какой рукой лучше бить, но они ничего не слышали.

«А на вид такие смелые, грозные! Ой, да ведь и Митька такой же! — мелькнуло у меня вдруг. — Такой же, такой же!»

В душевой только и разговору было, что о «храбрецах», как мы в шутку назвали Ерему и Верблюда (они-то, между прочим, быстренько ополоснулись и ушли). Все смеялись, копируя, как оба нелепо махали руками и прятали под мышку головы.

— Я думал — он меня убьет! — тоном человека, принявшего пустяк за серьезную вещь, кричал Мишка.

— Трусы они, вот что! — сердито сказал Борис. — Вот увидите, скоро ходить перестанут.

«Да неужели и Митька такой же?» — уже одеваясь, опять думал я.

Но Мишка отвлек меня от этих мыслей, сказал, хлопая по плечу:

— Чего задумался? Одевайся, сейчас мастера придут.

Мастера — это взрослые боксеры, которые тренировались позже нас, и среди них действительно было трое настоящих мастеров спорта.

Я быстро оделся и подбежал к зеркалу, возле которого теснились ребята с расческами в руках. Все старательно выводили проборы на левой стороне головы (как у Вадима Вадимыча). У некоторых волосы топорщились, но они все равно старались, чтобы пробор был на левой стороне. И вообще я заметил, что ребята во всем подражали тренеру: ходили прямо, все делали спокойно, с серьезным лицом говорили смешные вещи. Подражал, конечно, ему во всем и я, и поэтому, привстав на носки, тоже принялся орудовать расческой.

А в раздевалку и в самом деле уже входили мастера. И один из них сказал, подходя ко мне и беря у меня из рук расческу:

— Криво, давай-ка поправлю! — и, к зависти всех, проложил на моей голове четкую-четкую линию.